Судьба запасного гвардейца

Поехали мы не сразу: а вдруг еще кто жив остался? В одну сторону прошли, в другую — никого. Забрали мы с собой младенца, зампотех развернул его на клеенчатом сиденье в кабине. «Мужчина! — говорит. — Как думаешь, Васек, сколько ему? Месяцев семь-восемь? Больше?» А я в этом деле ни бум-бум. По мне, что два года, что пять месяцев — не разбираюсь, не имел с ними дела, с маленькими-то. Потом зампотех стал мне всякие поручения давать — мол, ведро сполосни, теплой воды принеси из радиатора, да еще достань из сумки индивидуальный пакет, мыло, полотенце. Флягу со спиртом тоже велел прихватить. У найденыша нашего все «обмундирование» — и одеялко, и простынка — в грязи вымокло и промерзло насквозь. Гасилов закрылся в кабине, согнулся в три погибели, намочил клок ваты спиртом с теплой водой и давай малютку обтирать. У того тельце даже порозовело, через стекло видно. Гасилов снял шинель и безрукавку, укутал малыша. Сам на холод выскочил, гляжу, дальше раздевается: рубашку снял, разорвал пеленка получилась. Он опять в кабину залез, стал малыша пеленать. Завернул его сперва в рубашку, после в гимнастерку, в безрукавку меховую. На себя только шинель накинул, и поехали мы с ним дальше. Едем, а он и говорит: «Плохие мы с тобой родители, Васек! Ведь дитя покормить надо. Слышишь, стонет? Промерз совсем, ослаб, а свое требует. Чем кормить будем?» Ну, я к нему только вещевой мешок подвинул. Там тушенка свиная, колбаса копченая, опять же сало, хлеб. Еще спирт чистый. А вот молока никакого, даже сгущенного.

Расстроился наш зампотех. И вдруг гляжу: отрезал он полоску марли, завернул в нее дольку шоколада, а шоколад, надо сказать, выдали нам хороший, свежий. Вот он и дает эту самодельную соску младенцу. Тот сперва все выталкивал, кашляет, давится, но, видно, разобрал вкус, зачмокал. Гасилов на руках его держит, радуется. Никогда я нашего зампотеха таким не видел. Может, вы по разговору заметили: любим мы его, а я так прямо особенно привык. Но никогда не думал я, что может он быть таким… Нежным, что ли, тихим. То гири двухпудовые подбрасывал, а здесь руки у него оказались будто материнские, так он ловко на ходу и помыл младенца, и завернул, и покормил…

Ехали мы в полной темноте. Я спросил: «В Котлубани остановимся, товарищ инженер-капитан?» Он удивился: «Это к чему же? Нам надо в полк спешить». — «Так ведь пассажира нашего куда-то определить надо. Есть у меня там знакомая, добрейшей души старушка. Потому и осталась, не эвакуировалась, что, может, помощь какая от нее понадобится. Всем, кому трудно, она как мать родная. Может быть, возьмет ребеночка? Не в полк же его везти…» — «Твоя правда, — говорит Гасилов. — Делай остановку в Котлубани. Попробуем пристроить мальца».

Как всякий фронтовой шофер, я заранее облюбовал на этой станции место и для ночлега, и чтоб машину можно было заправить, а тут, на счастье, такая женщина оказалась славная. Хоть она и в матери мне годилась, я ее «кумой» называл ради уважения. Скажешь так, она и повеселеет сразу, на шутку шуткой отвечает.

Вот к ней мы поначалу и приехали…

НОЧЬ В КОТЛУБАНИ

Рассказ шофера Васькова я привел почти дословно, перечитав записи в своем пожелтевшем от времени журналистском блокноте.

О последующих событиях мне рассказывали поочередно и Васьков, и Гасилов, поэтому все, что произошло позже в Котлубани, встает в памяти зримой и достоверной картиной…

Нагруженный доверху фронтовой грузовик, разрисованный для маскировки грязнобелыми и зелеными пятнами и полосами, остановился у небольшого домика при железной дороге. Васек выпрыгнул из кабины, постучал в раму затянутого черной шторой окна и крикнул:

— Анна Евграфовна, кума, отчиняйте. То я, Васек!

На мгновение тусклая полоса света прорезала ночной мрак — это Анна Евграфовна приоткрыла дверь, чтобы впустить нежданных гостей.

Как же удивилась она, увидев на руках у офицера грудного ребенка. Кому как не ей, старой потомственной железнодорожнице, было знать, что всех детей давно вывезли в глубокий тыл. Но знала она и другое: на войне чего только не случается. Потому, не задавая лишних вопросов, она приняла ребенка из рук Гасилова, начала растапливать плиту. С Васьком она разговаривала попросту, как с человеком давно знакомым, обращалась к нему на «ты», как старшая к младшему. Скомандовала:

— А ну, поставь воду на плиту.

Едва шофер успел поставить ведро на огонь, хозяйка приказала ему принести корыто, висевшее в сенях на крюке.

Ловко и умело прижимая к себе ребенка, женщина подошла к пузатому старомодному комоду, выдвинула один из ящиков и, даже не заглянув в него, достала на ощупь чистенькое детское фланелевое одеяло, распашонки, чулочки.

— Это дочерино, — пояснила она. — На фронте сейчас дочка моя, медсестра она. И муж на фронте.

Через несколько минут Анна Евграфовна, пододвинув корыто поближе к накалившейся плите, ласково, по-матерински приговаривая над малышом, который таращил на нее круглые глазенки, стала его мыть. Васьков стоял рядом, поливал ребенка теплой водой из большого кувшина.