Судьба по-русски

Спектакль Малого театра «Привидения» был немноголюдный и очень мобильный: там всего пять действующих лиц и одна декорация. Поэтому его было очень удобно перевозить во время гастролей. Превеликое множество раз выезжали мы с ним в разные города Советского Союза. Привезли его и в Ленинград. В пятницу вечером — одно представление, в субботу — два, днем и вечером, в воскресенье — тоже два. Играть по меркам В.И.Качалова — невозможно! Это опустошенность уже после первого спектакля! Если же играть по системе Фальконе — нет проблем!

Поражала и удивляла меня Елена Николаевна Гоголева (она играла фру Альвинг — мать Освальда) своей собранностью, сосредоточенностью и волей. Все пять спектаклей она сыграла ровно и достойно. Я же после третьего выдохся. И запаниковал: силы и нервы на пределе, а предстоит еще играть два воскресных. Тут еще Борис Тылевич, наш администратор, подлил масла в огонь. Прибежал в гримерную перед четвертым, дневным спектаклем и взволнованно сообщил: «В зале Клавдия Ивановна Шульженко!»

— Ладно разыгрывать… Чтобы на «дневнике»— и Шульженко!.. — ответил я Тылевичу, но почувствовал странный озноб в теле. Думал об одном: на какие кнопки-клапаны нажимать, чтобы привести себя в хорошую эмоциональную форму. И вспомнил слова Качалова: «А Сальвини, говорят, употреблял». Ну и… употребил!

Уж очень хотелось произвести впечатление на Клавдию Ивановну. Я боготворил ее. В жизни приходилось видеть ее неоднократно — не Бог весть какой красавицей она была, но на сцене… Голос, душа, руки божественно преображали артистку… Вот что такое талант и вдохновение!

Первый акт я завалил. Решил: значит, мало «вдохновился». Добавил. Во втором акте Елена Николаевна то ли учуяла запах, то ли заметила что-то в моей речи и, улучив момент, сказала: «Это пройдет, Освальд. Возьми себя в руки». По роли таких слов в пьесе нет… Я понял: вот только сейчас начинает меня разбирать «вдохновение»…

В антракте перед третьим актом я старался прятаться от всех моих партнеров. Однако лоб в лоб столкнулся с Евгением Павловичем Велиховым.

— На нетребовательного зрителя вы, Евгений Семенович, можете даже произвести впечатление — очень это похоже на прогрессивный паралич… Но не на искусство! — ядовито внушал мне мой коллега.

Завалил я и третий акт — язык не слушался, ноги не подчинялись… А в финальной сцене, когда Освальд сходит с ума и говорит: «Мама, дай мне солнце». — я едва промямлил эти слова…

Сцена после спектакля:

— Женечка, этого больше никогда не будет?! Обещаете?!. — шепотом спросила Елена Николаевна.

Я только кивнул головой, что значило — «Да!..»

И не было. Один раз покуражился. Хватит!

«Крокодиловы» слезы

10 февраля 1963 года сатирический журнал «Крокодил» опубликовал рецензию на спектакль по пьесе С.Алешина «Палата» под едким названием «Три часа в хирургической палате»… Атмосфера в Малом театре была и так беспокойная и напряженная, а тут еще словно сухих дровишек в костер подбросили…

Сразу бросалась в глаза «подковырка» журнала: не в театре, а в палате. От имени зрителя «Крокодил» и пролил слезу, защищая его, бедного: «Одна часть зрителей явственно чувствует запах хлороформа и с трудом преодолевает желание сомкнуть отяжелевшие веки. (Скучно, значит, засыпает. — Е.М.) Другие бледнеют, судорожно отирают холодную испарину и украдкой глотают валидол…» Надо полагать, что подобного рода «истерика» в зале оттого, что «не довольствуясь реализмом, оно (искусство, — Е.М.) впадает в явный натурализм!..»

Труппа гудела, как разворошенный улей! И без этой злой рецензии в театре было немало причин для кипения страстей.

Малый тогда переживал сложное время: налицо был кризис — репертуарный, творческий, да и кадровый. Имея две сценические площадки, театр не мог занять всех актеров, которых в труппе было 120 человек. Многие годами не выходили на сцену, томились от безделья, творчески чахли… Коллектив, особенно молодая его часть, негодовал на вынужденные и длительные простои. Но иначе и быть не могло: театр выпускал в сезон три-четыре спектакля, да и то не лучших, чаще — «прицельных», рекомендованных сверху и рассчитанных на премию: во времена Сталина — на Сталинскую, теперь же, при Хрущеве, — на Государственную…

Притока свежих творческих сил в театр не было — молодых актеров не приглашали, так как труппа и без того была огромной. Самому молодому среди нас, Никите Подгорному, было за тридцать. Старики — народные, знаменитые, выдающиеся, одним словом, корифеи — из-за своего возраста уже не могли играть в полную силу, но трогать их было нельзя… В труппе постоянно происходили конфликты, разбирать которые приходилось на бесконечных собраниях: партийных, профсоюзных, производственных… Малый театр явно находился в тупике… Все понимали, что дальше так продолжаться не может, — требовались кардинальные изменения.