Судьба по-русски

Вышли мы, «тройка гнедых», одеревеневшими ногами на сцену. Я-то в последний момент схитрил – поднял свой микрофон к лицу так, чтобы за ним не было видно губ. На общем плане их движения не было видно, а голос шел. Кадочников, глядя на меня, тоже сообразил сделать то же самое. А Бондарчук так волновался, словно впервые вышел на сцену… Я даже видел, как сквозь брюки дрожали его ноги…

Конечно, он не всегда попадал в фонограмму и сам понимал это… Закончили мы свое выступление… Аплодисменты… За кулисами Павлу Петровичу Кадочникову, как старшему из нас, кто-то проворно подставил стул. Сергей уперся в стену – лицо его было белым, как буйная его седая шевелюра. Понимая, что с ним сейчас происходит, я боялся, что ему будет плохо, но сделал вид, что ничего не замечаю. Сказал только:

– Ну чего здесь стоять? Пойдем на воздух…

– Пойдем напьемся! – тяжело выдохнул этот могучий человек.

– Намек понял, – отшутился я…

Шли мы по пустынному пространству ночного Кремля. И вдруг неожиданно Бондарчук пустился в лихой пляс! Смеялся, выбивая каблуками дробь. Я думал, что он сошел с ума! Это напоминало мне сцену из фильма Довженко «Земля», где Иван пляшет так, что пыль стоит столбом… И тут было похоже – выпускал мужик пар!.. Думаю, что такого кремлевские соборы, стены, башни не видели никогда…

– Куда идем? – спросил Сергей:

– Ко мне.

– Нет, ко мне! Только водку просить будешь ты. Мне Ирина (Скобцева – Е.М.) не даст.

Вот тогда, после выступления, я и видел Бондарчука ранимым… Незащищенным…

Но вернемся в павильон, где мы делали кинопробы. Сталин (Бондарчук) сел за стол. Оператор возился недолго – свет поставили заранее, на дублера. Накануне я сознательно дал Сергею Федоровичу тот кусок из сценария, тот текст, где Сталин не вождь, не диктатор, а где он шутит. Я хотел, чтобы бондарчуковский Сталин был не просто волевым, сильным, колючим – такое представить было нетрудно. Мне хотелось другого – чтобы была видна его ирония, усмешка, подковырки. Я сознательно провоцировал Бондарчука сыграть Сталина таким, «вытащить» такие черты, которых мы еще в кино не видели…

– Мы готовы, – вполголоса сообщил оператор.

– Сергей Федорович, будешь готов, скажи, – тоже вполголоса проговорил я.

Бондарчук размял «Герцеговину Флор» (любимые папиросы Сталина), кивнул головой – готов.

Я подал из-за камеры реплику Черчилля: «Этот флот должен быть потоплен или разделен!»

Сталин: «Германский флот нужно разделить. Если господин Черчилль предпочитает потопить флот, то он может потопить свою долю. Я свою топить не намерен!..»

– Стоп! – скомандовал сам Бондарчук, не закончив монолог… Явно волновался…

– Забыл текст? – осторожно спросил я.

– Это же был не Сталин, а шашлычник какой-то! – сам себя раскритиковал артист.

– Меньше жми на акцент… – опять осторожно посоветовал я.

– Ага… – согласился «Сталин». – Давай…

По просьбе актера сделали три дубля. Отличия между ними – минимальны. Он сказал: «Всё!» И быстро ушел в гримерную…

Недели полторы мы не общались – я уезжал по делам картины в Берлин. А когда вернулся, то первый звонок ко мне был от Бондарчука.

– Евгэн Сэмэновыч! Ты знаешь, что я понял на пробе?

– Пока – нет.

– Чудак ты. Я же не Сталин, я – Тарас Бульба!.. – И смешок в трубке. – Я им глотки перегрызу, а «Бульбу» поставлю и сыграю!.. (Поставить и сыграть Тараса Бульбу было его мечтой еще со времен «режиссерской» юности. Он добивался постановки этого фильма. Но, к великому сожалению, ему не дали это осуществить. Протестовали главным образом наши братья по социалистическому лагерю – поляки. Я сам был свидетелем разговора, когда главный польский коммунист Эдвард Герек сказал: «Польским людям это не надо. Если вы поставите “Тараса Бульбу”, то в Польше поставят фильм…» И он назвал какое-то произведение – я сейчас уже не помню какое, – в котором русские выставлены не в самом лучшем виде.)

Я молчал: понимал, какая болезненная борьба происходила в душе Бондарчука…

– Что скажешь?

– Сережа, пока ничего… – Я пребывал в искреннем замешательстве: а вдруг мы потеряем что-то очень значительное?! Хотя… Мучило и сомнение: уж очень откровенно грозным, агрессивным показал он нам Сталина. – Давай послушаем, что скажут на худсовете…

Бондарчук прервал меня:

– Никаких худсоветов! Эту роль я играть не буду! – Сказал, словно молотом грохнул по наковальне. – А ты, Женя, прости!..

Мы оба долго молчали, слушали трески в трубке.

Снова заговорил он, но уже спокойнее и, как мне казалось, с улыбкой:

– Хочешь идею?

– Давай.

– За твое терпение – отдаю бесплатно… В Грузии есть такой Рамаз Чхиквадзе. Большой артист. Подумай… Обнимаю. – Он повесил трубку.

Мысль о Чхиквадзе была не нова – я уже думал о нем. Он и осуществил, на мой взгляд, блистательно то, о чем я думал. Именно таким я представлял себе Сталина в нашем фильме.