Судьба открытия

Зберовский захотел пройтись по улицам. Окидывая Петербург последним взглядом, вышел на Невский проспект.

Здесь-то его и подстерегала неожиданность.

— Гриша, это вы? — услышал он знакомый голос.

Он обомлел. Откуда-то сбоку, наперерез прохожим, к нему бежала Зоя. Вот она уже притронулась к его руке. Стоит рядом с ним и смеется, смотрит на него:

— Куда же вы делись, негодный! Ах вы какой… — И Зоя взяла его под руку.

Они пошли вдвоем по Невскому. Накрапывал дождь, теплый по-летнему, реденький; что дождь, казалось приятно — пусть он идет: под таким дождем еще лучше.

Будто вовсе не было этих трудных лет, промелькнувших после Харитоновки. Точно не было между ними ссоры и разрыва. Словно они расстались вчера, а сегодня снова встретились.

Идут — улыбаются оба.

Не то молчат, не то говорят. Не разговор у них, а полуфразы, намеки, неведомо о чем. Но каждая минута для Зберовского теперь наполнена огромным по своей значительности содержанием.

— Смотрите, солнце видно сквозь тучи, — щурясь, заметила Зоя.

Он в ответ только пожимает ее пальцы локтем.

Ничего путного, серьезного — да вообще абсолютно ничего еще толком не сказано, а Зберовский чувствует: в его жизни не было такого счастливого дня, как сегодня. Он смотрит ей в лицо. Время от времени оглядывается по сторонам. Ему хочется навсегда запомнить и эту вот ее улыбку, и ласковый дождик вокруг, и даже этих спешащих прохожих с зонтами.

На Аничковом мосту они остановились. Оперлись о мокрые перила.

Потупившись, Зберовский тихо и как бы виновато сообщил:

— Знаете, я завтра уезжаю. На целый год, быть может.

— Да что вы! Уезжаете? Куда? — спросила Зоя.

— Учителем в один уездный городок…

Вода в Фонтанке, серая и мутная, была взлохмачена — вся в мелких всплесках от дождя.

В Зоиных глазах едва ли не тревога.

— Гриша, мы будем переписываться. Часто-часто. Хотите, я помногу стану вам писать?

— Зоя, а вы скоро кончите Бестужевку?

— Бестужевку?

И вмиг ее лицо заискрилось лукавым озорством: нет, она не намерена кончать Бестужевские курсы. Она уже подала прошение — переходит с Бестужевских на Юридические.

Зберовский тоже рассмеялся. Все в ней ему казалось милым.

…А теперь это вспоминается, как далекий сон. Теперь он в Яропольске. Мучительно тянутся будни. Прошел первый год его работы здесь и начался второй.

Почти весь прошлый год они с Зоей часто обменивались письмами. Он ей писал буквально обо всем: о городе и гимназических порядках, о том, как многие учителя гимназии его приглашали в гости, как он сперва ходил к ним, а потом перестал ходить, потому что опротивело смотреть на мелочные склоки между ними, на пьянство их и ежедневную картежную игру. В письмах Зое он жаловался на самого себя за то, что в Петербурге смалодушничал, — нельзя было ему так просто отказаться от пусть нелегкого и неудачно начатого, но потрясающего по скрытым в нем возможностям научного труда…

Он снова очень тосковал о Зое. Однажды — в порыве тоски и надежд и безудержной нежности к ней — он ей решился написать, что просит быть его женой. Это было за месяц до летних каникул. А на каникулах они могли бы встретиться: он собирался на все лето приехать из Яропольска в Петербург.

Она ответила коротким, расстроенным письмом. Упрекнула его: как ему не жаль их дружбы! Зачем он придал их хорошим отношениям такой непоправимый поворот!

На другие его письма она уже не отвечала.

Лето он провел в Яропольске. Потом в гимназии начались занятия.

Пришла глубокая осень.

Единственное, что сейчас поддерживает Зберовского, — это обещание профессора Сапогова пригласить его ассистентом на кафедру. Ему необходимо продолжать работу по гидролизу, иначе для него жизнь пуста. По временам он еще твердо верит в сказанное Сапоговым, ждет. Другого же пути вернуться в мир больших лабораторий он пока не видит.

Быть может, как-нибудь напомнить о себе Георгию Евгеньевичу?

Зберовский думает об этом, колеблясь, каждый день.

Нет, напоминать не надо. Некрасиво было бы. Напрашиваться — унизительно.

Но Сапогов словно вовсе позабыл о нем.

И иногда Зберовскому становится страшно: неужели Яропольск для него — на десятки лет?

3

По утрам квартиранта надо будить, он велел раз навсегда, в половине восьмого. Обычно это так происходит: едва часы ударят половину, Настасья Лукинична, младшая из двух сестер — хозяек дома, озабоченно выходит из кухни. Порядка ради посмотрит на часы. Если правда уже половина восьмого, она засуетится. Быстро снимет с себя фартук; косясь на зеркало, проведет ладонью по седым кудряшкам. Примется искать: «Платок. Господи, где мой платок?» Накинет шаль на плечи и лишь тогда на цыпочках приблизится к дверям Зберовского. Начнет монотонно, вполголоса:

— Самовар уже вскипел, Григорий Иванович, пожалуйте, вставайте! — И долго повторяет то же самое: — Самовар вскипел. Пожалуйте, вставайте…

А сегодняшнее утро пошло кубарем. Еще не было семи часов, когда Настасья Лукинична стремглав подбежала к двери. Сразу — в дверь кулаком:

— Григорий Иванович! Депеша! Ах, боже мой, с телеграфа пришли! Вам!.. Ну, проснитесь же, господи… Григорий Иванович!