Судьба открытия

О великом князе говорят: среди царских родственников он самый просвещенный. Будто не сравнишь его с царем. Сочиняет и печатает стихи, подписывая их скромно буквами «К.Р.»; Лисицын, впрочем, не читал его стихов. Может статься, и хорошие стихи. И, как-никак, президент Академии наук. Деятель огромного влияния. Если показать ему все горизонты, весь размах идеи синтеза, он сумеет оценить ее не по-торгашески. Все же речь идет о благе русского народа. Великий князь обязательно возьмет идею под защиту!

Егор Егорыч давно не видел своего хозяина веселым. А сегодня с раннего утра барин вдруг чего-то разыгрался с Нонной. Собака взвизгивает, лает, прыгает, стучит хвостом; барин бегает с ней из комнаты в другую, бросает кусочки колбасы. Смеется. Заглянул мимоходом на кухню:

— Доброе утро, Егор Егорыч! Прости — разбудили мы тебя?

После завтрака он велел почистить фрак и позвать парикмахера.

День стоял на редкость пригожий. Солнечно и ни единой тучки; небо — голубая сияющая бездна. Совсем по-летнему тепло.

В Павловский дворец Лисицын отправился по железной дороге. Он был торжественно одет: в великолепной (правда, не очень модного покроя) фрачной паре, в манишке снежной белизны, с белым бантом на стоячем туго накрахмаленном воротнике. Бант прикрывала только что подстриженная строгой формы борода, отливающая яркой бронзой.

В Павловске с ним вместе из вагона вышли двое. Они были похожи на отставных военных. Следом за ним они прошли через здание вокзала. Видимо, оба приехали тоже во дворец: спешили по той же самой аллее, по которой устремился Лисицын.

Когда он уже начал подниматься на дворцовое крыльцо, его остановил как из-под земли взявшийся жандарм:

— Вы по какому поводу здесь?

— Я к великому князю. Имею важное дело.

— Нельзя к великому князю.

Лисицын принялся с наивностью настаивать:

— Да говорю, у меня срочное дело. Государственной важности.

— В письменном виде подайте. Лично нельзя. Проходите, освободите крыльцо. Прошу — во избежание недоразумений!

Пришлось вернуться на вокзал. И попутчики вернулись — значит, у дворца их постигла та же участь.

На вокзале, пока ждал поезда, он заметил небольшой книжный киоск. Рассеянным взглядом пробежал по прилавку. Вдруг купил одну из книг: «Стихотворения К.Р.» Ее ему завернули, завязали.

А два часа спустя он был уже в Петербурге, в своем кабинете. Едва приехав домой, взялся за бумагу и перо.

«Открытие мое касается химического получения пищи, — выписывал он каллиграфическим почерком. — Твердо надеюсь через небольшой срок получать как угодно много крахмала и сахара. Нужное мне сырье: дым, до сих пор бесполезно выбрасываемый из печей, и обыкновенная вода; стоимость готовых продуктов будет ничтожной. Покорнейше прошу ваше императорское высочество удостоить меня аудиенции. От августейшего вашего покровительства зависит исход предпринятого мною важного для России дела».

Он сам отнес свое прошение на почту. Почтовый чиновник, увидев адрес на конверте, принялся особенно усердно ставить сургучные печати. Стоявший за спиной Лисицына старик в подряснике, по всей вероятности — дьякон, вытянул шею, с жадным любопытством взглянул на конверт. Серые глаза дьякона вспыхнули и потухли; он опустил голову и отвернулся. Когда Лисицын получил квитанцию, позади него виднелись лишь по-немощному согнутые плечи, да ветхая скуфейка прикрывала желтоватые седины.

Возвращаясь с почты, он не торопился. Шел и чувствовал, как ароматен влажный ветер, веющий на город с моря, как прекрасен весь огромный мир под вечерним небом. Он смотрел на оранжевый закат, на первую яркую звезду в лучах заката, улыбался ей. Даже тихонько про себя насвистывал — пытался вспомнить какую-то давно забытую мелодию из музыки Бетховена.

Вскользь промелькнула мысль о тетке: нельзя так — не был у нее, наверно, с прошлой осени.

Но скоро все уладится. На днях великий князь его вызовет к себе. Потом со спокойным сердцем можно и к тетке… Одинокая она, привязана к нему, и надо быть к ней повнимательней.

…После ужина на столе шипел самовар. Егор Егорыч расположился возле самовара, перетирал тарелки полотенцем. А Лисицын, прихлебывая чай, развернул купленную сегодня на вокзале в Павловске книгу. Открыв ее, прочел:

Мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи,
Чтобы помиловал господь…

Брови его приподнялись и неодобрительно зашевелились. «М-да-а…» Он перелистнул страницу так, что она едва осталась целой, — мелкого полета ханжеские вирши, — еще раз перелистнул и отложил книгу в сторону. Снова взявшись за стакан, стал думать не об авторе стихов, а о другом Константине Константиновиче, об академике, образованном великом князе, который не царю чета, который и сумеет и, несомненно, пожелает взглянуть на синтез углеводов с общечеловеческих высот. Ну, а стихи — пусть стихи!.. Кому не простительны слабости?