Судьба открытия

Его повели сначала на кухню к водопроводной раке-вине, потом Лисицын решил — гостя надо переодеть. Вместе пересматривали костюмы. Глебов выбрал себе поношенную студенческую тужурку. Тужурка оказалась ему велика, но он все-таки ее надел, сказал, что в ней будет удобно.

Просто не верилось: трудно было представить, что этот спокойный синеглазый человек с лукавым скуластым лицом долго был в далекой ссылке, каким-то таинственным образом появился в Питере и только сейчас ушел от погони. И даже не постарел за это время. Все такой же.

— Ну, расскажи, в конце концов, — не выдержал Лисицын. — Ведь о тебе… Откуда ты теперь? Что, как?

— А! — проговорил Глебов. — Ладно! — Улыбнувшись уголками губ — и прежде он так улыбался, — вынул из кармана раздавленную коробку папирос. — Послушай, я курить буду, ничего? — Чиркнул спичкой, струйка дыма поплыла к потолку. — Ты, Владимир, будь добр… Объяснять не могу — на меня не сердись…

Хозяин взглянул на гостя и расспрашивать дальше, из деликатности, не стал. Было очень жаль старого друга: зачем он «впутался» в политику? Талантливый такой, способный. И вот не удалась его жизнь. Стыдно, наверно, говорить о злоключениях своих и неудачах. Не повезло ему, да…

Егор Егорыч накрыл на стол, подал самовар. Уже вечерело. За чаем Лисицын безумолку рассказывал о профессоре Лутугине и Горном институте, о своей жизни, о поисках способа повлиять на круговорот углекислоты. Прервав чаепитие, встал и потянул Глебова за собой:

— Пойдем, покажу!

Они прошли в соседнюю комнату — здесь была лаборатория.

— Видишь, разложение карбонатов, — говорил Лисицын, пододвигая к гостю одинаковые по виду тигли. — И чтобы экзотермический процесс… ты понимаешь?., я уверен, что концентрация, накопление энергии… таким способом…

Глебов, наклонив голову, слушал. Непонятно было, одобряет он или потихоньку посмеивается. Наконец поднял глаза, внимательные, чуть прищуренные, и спросил:

— А ты советовался с кем-нибудь?

— Вот! — Лисицын протянул руку, показал на книжные шкафы за раскрытой дверью. — Мне других советчиков не надо, незачем.

— Брось, Владимир! — Глебов, улыбаясь, погрозил ему пальцем.

— Что «брось»?

— По-твоему — не знаю, так ли — важная, говоришь, для человечества идея?

— Суди сам.

— Так какое ты имеешь право запирать ее вот в этих, — Глебов посмотрел вокруг себя, — четырех твоих стенах? Ты в собственном соку не варись! Один все лавры пожать хочешь?

«Лавры! — думал, облокотившись о стол, Лисицын. —Ох, изменила его ссылка! Каким стал человек в глуши! И сам уж вряд ли верит в собственные силы, и кажется ему, будто другие… будто не справлюсь, что ли… Честное слово, смешно!»

Он обиженно вздохнул, убрал в шкаф тигли и поглядел на дымящуюся в руке Глебова папиросу. Рука была — он сейчас только заметил — с толстыми пальцами, в мозолях. «Да вряд ли понял меня… Жалко!»

— А куда же, по-твоему, я итти должен?

— К Менделееву хотя бы. Кстати, по соседству живет. И очень странно, что до сих пор…

«Жалко! В корпусе тогда каким он был умницей!»

— Труды Дмитрия Ивановича, — помолчав, сказал Лисицын, — вон в шкафу — вся третья полка. Знаю их наперечет. К каждому слову отношусь с благоговением. Но ты, Павел, наверно забыл: найдешь ли у него хоть строчку о подобном разложении известняков? Это уж моя область, мои мысли. Кто в них разберется лучше, чем я сам? И заметь, пожалуйста: когда Дмитрий Иванович работал над периодическим законом, разве он обращался к кому нибудь за помощью?

— Зря упрямишься. Зря! Пожалеешь.

— Ай, какой ты! Пойдем. Кстати — остынет чай. В корпусе — помнишь? — Семен Никитич, «От сих до сих»…

Так они разговаривали до позднего вечера. Потом Лисицын оставил Глебова у себя ночевать. Пусть, подумал, хоть отоспится, отдохнет, бедняга, после скитаний. «Да не стеснишь ты, — убеждал он, — глупости… Нисколько не стеснишь. И спи, пожалуйста, спокойно: никакая полиция ко мне сунуться не посмеет. Я, брат, человек благонадежный».

Егор Егорыч приготовил гостю постель на диване в кабинете. Лисицын спал в столовой, где за ширмой была его кровать.

Оставшись один, Глебов прошелся из угла в угол. Он посмотрел в темноту за окно, вспомнил расположение комнат в квартире: в случае чего, если обыск например, — налево от двери кухня, черный ход, лестница во двор и на чердак. Скользнул взглядом по книжным шкафам. Достал из кармана револьвер, положил его под подушку.

«Старичок-то, — подумал, раздеваясь, про благостного седобородого токаря с Обуховского завода, — не провокатор ли? Пожалуй, надо товарищей предостеречь».

Простыни, когда Глебов потушил свет и лег, оказались прохладными, хрустящими, подушка — мягкой, голова так и утопала в ней. Щека немного болела, припухла. Как он с городовым… Сейчас — держись только — начнется! А хорошо, думал он, сладко потягиваясь в постели, хорошо вот так лежать. Надо письмо написать матери. Сколько лет он ее не видел? Девять? Нет, десять. Съездить к ней нужно бы…