Судьба открытия

— Вы покажите обязательно… Проходя через колонну, — она снова постучала указкой, — углекислый газ превращается в хлопья крахмала. Они уносятся струей воды. Здесь — простейший вариант процесса. Можно повести процесс и под значительным давлением, что гораздо выгоднее. Однако здесь, для демонстрации, мы упростили схему. Тут давление невелико. Значит, вон в той трубе вода течет уже с хлопьями… Посмотрим…

На трубе, идущей снизу вверх, к которой подошла Софья Павловна, был небольшой кран. Она наклонилась, указку взяла подмышку, подняла с пола чистую колбу, поднесла к крану, на секунду приоткрыла его. Колба тотчас наполнилась белой, как молоко, жидкостью.

— Обратите внимание! — голос Софьи Павловны прозвучал, словно речь идет о неожиданном и радостном. — Тут жидкость кажется белой от плавающих во множестве частиц продукта. Осталось отделить их от воды. И отделение происходит, — она поставила колбу, кивнула головой, — вон в том большом баке. Там вода протекает настолько медленно, что крахмал успевает осесть на дно. Осадок может извлекаться винтовым механизмом — червяком, как говорят в технике… Товарищи, — вдруг спохватилась она и посмотрела на часы, — мы с вами не опоздали?

— Куда опоздали?

— Должен начаться доклад.

Хохряков, до сих пор слушавший молча, со строгим вниманием — даже губы были плотно сжаты, теперь задал вопрос: захотел узнать, как велика суточная производительность установки. Софья Павловна ответила: полторы тонны в сутки, до двух тонн.

— Установка лабораторная, — добавила она скороговоркой. — Есть проекты на пятьдесят тонн, на сто тонн в сутки. Можно больше, можно меньше — смотря сколько углекислого газа… Товарищи, вы извините, — она быстро подошла к стоявшему на фермах баку, щелкнула еще какими-то рубильниками, — я кончаю демонстрацию. Продукт извлекается винтовым механизмом…

Лента транспортера зашевелилась, начала плавно скользить на роликах. На нее комьями посыпалась белая масса, похожая на крутую манную кашу,

— Вот, товарищи, крахмал!

Белые комья потянулись длинной мокрой дорожкой. Их было много; они скатывались сверху по желобу, падали на движущуюся ленту, убегали вместе с ней.

— Синтетический крахмал!.. Пойдемте, товарищи, пойдемте. А то опоздаем!

В первых рядах, составленных из кресел, сидели почетные гости. Дальше, на стульях, — коллектив лаборатории вперемешку с остальными приглашенными.

Шаповалов одной рукой опирался о стол, покрытый красной скатертью, другой рукой, в которой был кусок мела, показывал на исписанную формулами черную доску. Он говорил уже не меньше сорока минут без перерыва. Голос его уже слегка охрип.

Под потолком горели яркие люстры.

Шла очень трудная, теоретическая часть доклада.

— Обычно глюкозиды, — говорил Петр Протасович, — в отличие от моносахаридов, неспособны к таутомерным превращениям. В наших же условиях, — он начертил мелом на доске дугообразную стрелку, соединил ею две формулы, — действие водородных атомов в одном из мгновений процесса, подобно тому как это мы видели еще в работах по преобразованию клетчатки…

Осадчий пытался слушать, потом мысленно махнул рукой — все равно непонятно! — подумал: «Ладно, ну-ка я Григорию…» и принялся шопотом разговаривать со Зберовским, У Григория Ивановича на коленях лежала фотографическая карточка с обрезанным паспарту.

— А писать тебе она не хочет, — наклонившись к уху приятеля, прошептал Осадчий.

— Не хочет? — переспросил Зберовский. Взгляд его продолжал следить за формулами, которые пишет Шаповалов.

— Нет, никак. Только карточку велела передать.

Речь шла о Зое Степановне Терентьевой — о старухе уже, женщине их поколения, директоре зубоврачебной клиники в большом сибирском городе. Она приехала в Сибирь осенью сорок первого года, когда была война» Привыкла к новому месту, решила остаться там. В этом городе жил, заведовал индустриальным техникумом старый большевик Николай Федотович Осадчий. Зоя Степановна была знакома с ним — пришлось лечить его однажды, — и изредка, встречаясь то в горсовете, то просто на улице, они беседовали. Слово за словом, выяснилось, что они оба знают Григория Ивановича Зберовского.

Месяц-полтора тому назад, заговорив с ней о широко теперь известных трудах профессора, Николай Федотович вскользь упомянул фамилию «Лисицын». «Какой Лисицын? — подняла брови Зоя Степановна. — Не тот ли, что с покойным братом Горный институт окончил?» — «Лисицын был горный инженер», сказал Осадчий. «Горный инженер? Ну кто же, как не он! Помилуйте! — сказала она. — Да с этим именем такая романтическая, такая трагическая, я бы выразилась, история связана!» И вдруг Осадчий услышал про Лисицына: как он был штейгером на спасательной станции, скрываясь под чужой фамилией; что он упорно трудился над каким-то открытием, строго оберегал от всех, даже от своего товарища Терентьева, брата Зои Степановны, тайну своей научной работы; как Лисицын погиб при взрыве в шахте в девятьсот четырнадцатом году. «Вот я не думала, что у него такие замыслы… Кто мог предполагать?»