Судьба. Книга 4

— Какое это село? — спросил Торлы, разминая затёкшие ноги.

Рядом приглушённо мяукнула сова. Бекмурад-бай свистнул в ответ. Сова мяукнула снова — дважды.

— Это не село, — сказал Бекмурад-бай. — Идите за мной. — И нырнул в заросли гребенчука.

В наспех сделанном шалаше в ярком свете английской диковины — карманного электрического фонарика лежал Аманмурад и подвывал сквозь зубы. При виде вошедших затих, вгляделся.

— Брат?..

— Лежи, лежи! — с грубоватой лаской сказал Бекмурад-бай. — Доктора тебе привезли. Как твоё состояние?

— Плохо, джан-ага… умираю…

— Не произноси попусту худое слово! — строго одёрнул брата Бекмурад-бай. — Пусть смерть по другим тропкам ходит, нас обходит, тьфу… тьфу… тьфу!

Врач раскрыл свой саквояж, порылся в нём, брякая инструментами, придвинулся к Аманмураду.

— Посветите ближе! — приказал он. — Где рана?

— Во-от! — Аманмурад подрожал пальцем, указывая. — Потихоньку, доктор… Спасай, пожалуйста… Ох! Больно!

— Ничего, ничего, — сказал врач, — это не больно, это так кажется… Сейчас мы тебя подлечим, и вся боль твоя пройдёт… Через три дня джигитовать будешь… А ну, повернись немножко… вот так… Кто это тебя пользовал?.. Ай-я-яй! Разве можно кровь останавливать нагаром от фитиля! До сепсиса — один шаг и тот вприпрыжку… Сейчас мы смоем всю эту гадость… Тихо, тихо, не дёргайся, сделай милость, а то ещё больнее будет…

То ли врач вознаграждал себя за дорожное молчание, то ли это входило в его методику лечения, но говорил, не переставая. Дело своё он знал, и Аманмурад понемногу успокоился, меньше дёргался и вскрикивал, хотя рана была серьёзной и обработка её — болезненной и длительной.

Торлы попросил коня и уехал домой.

— Не заблудись! — предупредил его Бекмурад-бай. — И на след не наведи! — Он сел на корточки возле шалаша, опёрся локтями о колени и погрузился в раздумья, опустив свою крупную тяжёлую голову. Ни Торлы, ни врачу, который был его давним приятелем, ни серому камню в пустыне не верил Бекмурад-бай, и от этого неверия в самых близких людей жить было тошно и тоскливо. Если бы не надежда на англичан, то вообще хоть вешайся.

Где басмач, где санач [11] — в темноте не видно

Однажды, придя с работы домой, Узук заметила на столе адресованную ей записку. Записка была короткой. «Прошу прощения, — писал Черкез-ишан, — что зашёл к Вам в Ваше отсутствие. На кухне я оставил маленький гостинец для Берды — папиросы и сушёную тарань. С человеческой точки зрения, было бы неплохо, если бы Вы навестили его и передали подарок как от себя».

Узук задумалась. Навестить? Если иметь в виду долг вежливости, то она уже навещала — с сотрудницами женотдела они приносили раненым бойцам фрукты и махорку. С Берды они перекинулись десятком незначащих слов — ни обстановка, ни настроение не располагали к большему. Ушла она внешне спокойная, но позже, сбежав от подруг в самый отдалённый уголок городского сада, долго сидела там, вспоминала прошлое и плакала. Не хотело прошлое оставаться только прошлым, ой как не хотело! Как сухой татарник, цеплялось крошечными крючками плодиков, и под этими незримыми коготками выступали маленькие капельки крови. Совсем маленькие, но всё же это был не сок татарника, а живая человеческая кровь, никак не желающая быть в ладах с рассудком.

Идти не стоит. Пусть Черкез-ишан сам отдаст свои гостинец. Кстати, почему у него вдруг появилось такое желание? В том, что он любит меня и намерения его серьёзны, я давно уже не сомневаюсь. Тем более странное предложение от любящего человека! Может, он хочет лишний раз убедиться, что между мной и Берды всё кончено? Зачем ему это? И зачем вообще я ему? Он человек интересный, умный, добрый, заслуживает настоящей большой любви. Любая чистая аульная девушка с радостью войдёт в его дом. А что могу дать я, кроме чувства признательности и уважения? Этого мало для счастья, этого очень мало, а я не виновата, что на большее меня не осталось. Кому ведомо, наполнится ли когда-нибудь моё сердце, но пока последнюю кровь точит из него колючий татарник прошлого…

А может, Черкез-ишан поступает просто по велению совести, подумала Узук, он ведь очень порядочный человек, Черкез-ишан. Знает, что мы с Берды любим друг друга, и я должна быть около него в его трудную минуту. Должна… А он, значит, не должен?

Узук долго колебалась, несколько раз перечитала записку, словно надеялась между строк найти какой-то определённый ответ. Развернула на кухне узелок и понюхала тарань — она пахла аппетитно. Узук даже слюнки проглотила, представив, с каким удовольствием

Берды будет грызть жёсткую солёную рыбу. Ладно, решила она, схожу, не убудет меня.

Берды сидел на скамье в больничном дворе. При виде Узук просиял, сразу же нахмурился, потом снова заулыбался и. опираясь на клюшку, поднялся навстречу гостье.

— Здравствуй, Берды, — сказала Узук.

— Здравствуй, — ответил он.

— Жив-здоров?

— Жив, как видишь.

— Подживают раны?

— Совсем зажили.

А вот мои раны не затягиваются, невольно подумала Узук, сама их растравляю, как дурочка неразумная. Вслух сказала: