Судьба. Книга 3

«Повесишь на шею собаке алмаз — заплачут и собака и алмаз! — подумал Клычли, стараясь разглядеть Огульнязик. — Очень правильную поговорку придумали люди. Алмазу противно на собачьей шее, и собака цены алмаза не знает. Однако что хочет от неё этот старый козёл?»

— Язык дан аллахом женщине, чтобы она произносила хорошие слова, радующие её мужа и повелителя, — злобно скрипел ишан Сеидахмед. — Мужья стоят над жёнами за то, что аллах дал одним преимущество перед другими — так сказано в писании. Жена должна угождать мужу и вдохновлять его, а не язвить его печень языком, как змеиным жалом.

— В какой суре это написано? — усмехнулась Огульнязик.

— Замолчи, подлая, а то отрежут твой нечестивый язык!

— У меня руки есть — на бумаге напишу!

— И руки отрежут.

— Всё равно сумею объяснить людям!

— Что ты объяснишь, о порождение сатаны? — простонал ишан. — Что ты объяснять станешь, дьявол в человеческом образе?

— Обо всех делах твоих гнусных расскажу! — с вызовом ответила Огульнязик и подняла руки, поправляя борык.

«Милая! — подумал Клычли, любуясь топким контуром её лиц». — Ты осталась такой же красивой и такой же решительной. Наверно, я и сейчас ещё люблю тебя. Конечно, люблю! Абадангозель? Абадан — хорошая жена, я делю с нею ложе, и радость; и горе, она — добрая помощница и верный друг, она красивая и пылкая, но… она — не ты, любовь моя! Разве можно сравнить мои чувства к Абадан с теми, которые я испытывали тебе? Ручей сродни реке, да воды в нём по колено:..»

— Что ты хочешь этим сказать, нечестивица? — голос ишана Сеидахмеда поднялся до визга. — Что мелет твой чёрный язык?

— Он у меня розовый, а не чёрный, посмотри! — Огульнязик высунула кончик языка, — Видел? Или поближе показать?

— Тьфу… тьфу… тьфу! — отплюнулся ишан. — Сгинь, сатана, с глаз моих! Воистину милостив аллах к недостойным.

— А ты достойный, да? — издевалась Огульнязик. — Ты святой, да? Где ты свою святость находишь — под подолом тех дур, что к тебе за благословением идут, да? Бедненький, святенький ишан-ага! День и ночь молится за грешников, сна не ведая, пищи не вкушая… На молодых женщин не заглядывается! Это не он, не ишан-ага хотел надругаться над бедняжкой Узук, воспользовавшись её обмороком! Это не ему, не ишану-ага Узук исцарапал а святое лицо так, что он даже до ветру несколько дней только по ночам выходил, людей стыдясь!..

— Убью, проклятая! — задохнулся яростью ишан Сеидахмед. — Ах, проклятая!.. Ах, проклятая! — И он стал бить Огульнязик своим посохом.

— Бей, бей! — поощряла его Огульнязик, — Пусть люди увидят благочестие ишана на лице его жены! Бей, пока твой посох не сломается! Дурные люди перед этой поганой палкой поклоняются, святой её считают, — пусть она сломается! Тогда ей найдётся более достойное применение — из меньшей части ты месгап[4] для очистки рта сделаешь, а большую привяжешь своему ишаку под хвост! Бей сильнее! Или у тебя даже на это силы не осталось?

Уставший ишан опустил посох, горестно затряс бородой.

— Язык отрежу, змея!.. В огне его сожгу!.. Ах, проклятая!

— За что отрежешь? Разве мой язык призывал людей на газават? Разве на меня ляжет невинная кровь обманутых людей?!

— О аллах, дай. мне сил! — воздел руки ишан Сеидахмед. — Семь раз по семьдесят семь я уже каялся и проклинал час, когда ввёл в свой дом эту женщину!.. Чего ты добиваешься, подлая? Держите их в домах, пока не упокоит их смерть, — сказано в писании! Ты дождёшься, что я тебя в цепи закую и в сумасшедший дом отправлю!

— Да уж лучше там дни свои окончить, чем в твоём доме! — непримиримо сказала Огульнязик. — Среди безумных больше человечности, чем среди святых!

Ишан Сеидахмед, кряхтя, поднялся и, пробормотав: «Считай, что твоё желание ангелы услышали!», зашаркал к двери. Клычли торопливо отступил за угол кельи — ему совсем не улыбалось, чтобы ишан застал его подслушивающим у окна.

Когда ишан Сеидахмед скрылся в своей худжре, Клычли снова заглянул в окно. Огульнязик с заплаканным лицом оправляла на себе платье и морщилась при каждом движении — видно, не так уж слабо бил её ишан. Глаза их встретились. Огульнязик вздрогнула от неожиданности и поспешила поднять на рот яшмак. Потом брови её изумлённо поползли вверх, в заплаканных глазах сверкнула радость.

— Это ты… Клычли? — в голосе её неуверенность боролась с надеждой.

— Я, — сказал Клычли. — Как твоё здоровье, как живёшь?

— Слава богу, не жалуюсь… — она отвернулась, чтобы вытереть глаза.

— Было бы здоровье — остальное приложится, — сказал Клычли.

— Кто знает… — вздохнула Огульнязик. — Бывает и у здорового жизнь горше полыни.

— Понимаю, Огульнязик. Потерпи, скоро всё изменится.

— Верблюд терпел, терпел да и помер.

— Тот верблюд от старости помер, а ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди.

— Такую жизнь, Клычли, собаке кинь — есть не станет.

— Будет и благополучие.

— Было, да прохожий украл.

— Ещё будет! — настаивал Клычли.

— От молитв ишана, что ли? — слабо улыбнулась Огульнязик. — Так от них только блохи заводятся… Ты скажи, и смерть его, старого хоря, не берёт, никакая чума к нему не прицепится!

— Что это ты так немилостива к нему?