Судьба. Книга 2

Боже мой, думал Худайберды-ага, глядя на спящих детишек, все беды ты посылаешь на бедняков. Будь я богаче, я женился бы молодым парнем и сейчас мои дети были бы уже взрослыми, как Меле. Но я не смог собрать калым в молодости и женился поздно. Что будет теперь с моими детьми? Маяджик ещё может уцелеть, в год Рыбы она родилась, а сейчас второй год Змеи, значит ей уже тринадцать лет, замуж выйти сможет. А что станется с малышами Хакмурадом и Довлетмурадом? Я Дал им счастливые имена, но не сумел дать счастья, я проиграл в борьбе с судьбой. Судьба ставила на моей дороге одну западню за другой, как на заячьей тропе, и я не смог избежать ни одной западни. Единственная мечта была у меня — все капли своего труда отдать детям, но ничего не вышло…

— Сжалься, помилуй, всемогущий! Ты сам создал этих несчастных детишек! В чём их вина перед тобой?

Неужели не снизойдёт на них твоё милосердие? Неужто благость твоя, разлитая по миру, никогда не коснётся бедняков?!

— Что кричишь, отец? — испугалась жена, когда Худайберды-ага машинально выплеснул вслух свою горечь в этой безысходной и безответной жалобе. — Разбудишь детей!

— Да-да, — грустно и бессильно сказал Худайберды-ага, — ты права, мать Довлетмурада. Не надо будить их, может быть, хоть во сне сытыми будут. Ох-хо, собери мне что-нибудь, пойду на поле…

— Ты больной совсем! Как пойдёшь? Как жать будешь?

— Как-нибудь дойду… Работать не смогу — хоть покараулю, чтобы скотина последнее не потравила.

— Гляди сам, отец. Ты свои болезни лучше меня знаешь. А то посиди пока дома, окрепни немного. Свалишься на дороге — как узнаем, что с тобой?

— Нельзя больше ждать.

— Сейчас прямо пойдёшь?

— Думаю, лучше сейчас, чем по дневной жаре тащиться.

Женщина взяла маленький узелок с мукой, стоявший у изголовья постели, где спали дети, разделила муку на две равные части. Подумала, смешала её и снова разделила — на этот раз на три кучки. Одну из них ссыпала в мешочек, сверху положила деревянную миску. Из небольшого жестяного кувшина выплеснула воду, привязала его к мешочку. Вот и все пожитки человека, отправляющегося в дальний путь.

Худайберды-ага вскинул мешок на плечо, посмотрел с порога на спящих детей.

— Пусть впереди у вас будет счастье, мои дорогие! Отец ваш уходит в погоню за вашим счастьем, но догонит ли, вернётся ли, — один аллах о том ведает.

Жена всхлипнула и отвернулась.

Всю ночь безостановочно шёл Худайберды-ага. Однако солнце поднялось уже на высоту двух деревьев, когда он добрался до края посевов на своём арыке. Как и в обычные годы, кругом виднелись харманы. На одних ветер уже вымел оставшиеся от обмолота колоски, и ровные глинобитные площадки желтели пусто и сиротливо. Кое-где ещё молотили и провеивали зерно.

Всем, мимо кого проходил, Худайберды-ага говорил традиционные слова: «Сытость харману твоему, вес зерну твоему, силу делам твоим». Ему отвечали так же традиционной фразой: «Крепость жизни твоей». Но не было радости в словах людей, не было радости на их лицах.

Добравшись до своего участка, Худайберды-ага подивился: не только он запоздал с жатвой — два или три человека ещё гнулись с серпами над низкой — в четверть высоты — пшеницей. Скотина уже изрядно тронула участок старика, но этого и следовало ожидать: если отстал от других — и скот потравит, и птица склюёт…

Худайберды-ага повздыхал, думая, что здоровому человеку работы здесь всего на полчаса, а он совсем разболелся — ни согнуться, ни разогнуться, И сердце болит, и живот, и всё тело как чужое.

Всё время хотелось пить. Вода в кувшине, набранная по пути из старого загнившего хауза, быстро кончилась. Источник был далеко. «Дойду ли? — думал старик, ковыляя напрямик через поле, — Хватит ли сил вернуться?»

Дайханин, мимо которого он проходил, поинтересовался, куда он направился, и посоветовал:

— Возьми моего ишака. И два кувшина больших дам, тебе. Один — мне привезёшь, второй — себе. Чурек ведь печь будешь? Тоже вода понадобится.

Худайберды-ага последовал доброму совету. А вернувшись, сел прямо на землю, рядом с кувшином, и долго сидел, ни о чём не думая. В животе всё время бурчало и ухало, к горлу подкатывала томительная сухая тошнота, сердце билось редкими неровными толчками, словно раздумывая, стукнуть следующий раз или уже хватит, пора совсем остановиться.

Вечерело, когда он, охая и поминутно хватаясь за живот, замесил тесто, кое-как вырыл в твёрдой земле печь, испёк чурек. Есть не хотелось, но он ел, давясь и кашляя, не замечая, что по щекам текут слёзы, и только удивлялся, что хлеб получился солёным. Выпив почти пол кувшина воды, он вытерся подолом измазанной в тесте рубахи и, постанывая, лёг.

Всю ночь его корёжило и выворачивало наизнанку.

К утру он ослабел настолько, что не смог поднять кувшин, уронил его и долго, безразлично смотрел, как вытекает и впитывается в землю драгоценная влага. На какой-то миг вспомнилось, как он заблудился в песках и погибал от жажды, но тотчас его сознание померкло. Оно вернулось только к полудню. Худайберды-ага с трудом разлепил невидящие глаза, его землисто-серые губы шевельнулись в слабой улыбке.