Судьба. Книга 1

— Не подумай, Дурды-джан, что в моём сердце нет жалости. Я говорю тебе о жестоком пути только! потому, что он — единственный для таких, как мы с тобой. Я тоже встану на этот путь, потому что я не хочу издыхать, как забитая бездомная собака! Но прежде, по нашему, туркменскому обычаю, я хочу указать тебе твоих врагов. Человек, прощающий обиду, не человек, а как сухой верблюжий помёт. Запомни это, Дурды-джан, и врагов своих запомни. Я их тебе по именам назову. В первую очередь Сухан Скупой. За ним Бекмурад-бай. Ишан Сеидахмед и кази тоже не принадлежат к числу твоих друзей. Как видишь, их много, но ты не вешай голову. Твёрдо знай, если скажешь себе: «Я не постарею», ты не постареешь; скажешь: «Я смогу победить» — и победишь; скажешь: «Я не умру» — никогда не дрогнет твоё сердце страхом смерти. И ещё запомни: храбрый умирает однажды, трус — тысячу раз.

— Я не трус, Сары-ага, — решительно сказал Дурды. — Я никого не боюсь.

— Правильно. И арчина Мереда не бойся. Он тоже не друг тебе. Из-за него, можно сказать, твоя сестра погибла. Люди на него понадеялись, а он в решительний момент струсил, а то бы мы силой отобрали девушку, я тоже был на суде…

* * *

Больше двух лет прожил Дурды у арчина Мереда. За всё это время не произошло ничего примечательного, если не считать его драки к Моммуком, случившейся ещё в первый год батрачества. Дурды не рискнул всерьёз поднять руку на хозяйского сына, но сопротивлялся отчаянно, и Моммуку стоило всех его сил, чтобы свалить Дурды на землю. Моммуку хвалиться было нечем, а Дурды на вопрос тётушки Аннатувак, кто ему расцарапал лицо, отделался молчанием.

За два года Дурды вытянулся и раздался в плечах настолько, что старые халаты Моммука ему уже не годились, и Оразсолтан-эдже приходилось с грехом пополам их расшивать. «В дедушку пошёл, — шептала она, любовно глядя на сына, изредка забегающего домой, — не в отца, в дедушку. Тот большим пальваном был, никто одолеть не мог в честной борьбе… зависть чёрная, злоба человеческая одолела…»

Аннатувак тоже оценивающе приглядывалась к исполнительному батраку и как-то подарила ему почти неношенную одежду мужа.

— Вот, Дурды, ты теперь одет, как байский сын: и папаха новая, и халат, и чокаи как только что от мастера принесены. Ешь и пьёшь вдоволь. Знаешь, кому ты всем этим обязан?

Её угольно чёрные глаза смеялись, но лицо сохраняло серьёзное выражение.

— Спасибо вам, Аннатувак-эдже, конечно, знаю! За всё время ни одного плохого слова от вас не слышал. Я очень благодарен вам за всё добро, что видел от вас!

— Хорошо, если понимаешь… Вначале ведь ты только за еду работал. Я добилась, чтобы тебе немного и денег давали. Теперь ты ещё больше получаешь. И матери помочь можешь, и тебе останется.

— Я все деньги маме отдаю…

— Ну, все — не надо. Ты, чтоб не сглазить, совсем взрослым парнем стал, когда идёшь, все на тебя оглядываются. А парню одежда — первое дело… Я тоже на тебя любуюсь. У меня два сына было, теперь я считаю тебя третьим сыном.

— Спасибо вам, Аннатувак-эдже, — растроганно сказал Дурды. — Вы единственный человек в этом доме, кому я предан всей душой… Я тоже вас, как родную мать, почитаю и люблю.

Дурды забыл о Сары, а между тем, работая с ним бок о бок на поле, он всё больше привязывался к этому бесхитростному, честному человеку и не скрывал ст него самых потаённых мыслей. Сары был наделён врождённой деликатностью: он не любил старшую хозяйку, но, видя, что её отношение скрашивает Дурды жизнь, ни разу не заговаривал о ней с приятелем. Дурды тоже почему-то не вспоминал о ней в разговорах, а хозяйка, замечая их вместе, прятала в уголках губ непонятную усмешку.

Оразсолтан-эдже, зная об отношении хозяйки к Дурды, расхваливала её на все лады, удивляясь, почему раньше она питала неприязнь к этой доброй и милой женщине. Однако Огульнияз-эдже с сомнением покачивала головой: «Гляди, сестрица… Всякий орех — круглый, да не всё круглое — орех. Как бы не нажил беды мальчик с этой ласковой хозяйкой». «Что ты! — возражала Оразсолтан-эдже, — она хорошая женщина, Дурды сыном называет». — «Каждый ищет в орехе сердцевину, а в финике — мякоть… Не верю я, сестрица, что медь от чеканки в серебро превращается. Поверь моему слову, неспроста ходит она вокруг мальчика смиренной овечкой, повиснет, старая распутница, у него на шее…»

Проницательность на этот раз обманула Огульнияз-эдже. Виды Апнатувак на Дурды были несколько иного характера, здесь говорило не вожделение, а ревность. Зазвав однажды Дурды в свою кибитку и поставив перед ним чайник чаю, Аннатувак сказала:

— Я много сделала для тебя добра, Дурды-джан. Я отношусь к тебе лучше, чем к родным сыновьям, и хочу порадовать тебя большой радостью. Знаешь, какой? Я выберу тебе самую красивую невесту и устрою твою свадьбу!.. Ну, чего ты краснеешь! Слава богу, ты уже совсем взрослый, пора обращать внимание на девушек… Так вот, свадьбу твою я за свой счёт сделаю. Но до этого нам надо избавиться от семиглавого дракона, который хочет сожрать и тебя, и меня. Он живёт рядом с нами, — и Аннатувак назвала имя младшей жены арчина.