Судьба генерала

И вместе со всей своей армией по ледяной пустыне брёл Наполеон. Вновь над его головой зашелестели крылья чёрных птиц. Но теперь это были не стервятники, а воронье. И если ещё до Смоленска удавалось поддерживать хоть видимость порядка в рядах комбатантов, тех солдат, которые ещё подчинялись воинской дисциплине, то после того, как изголодавшиеся многоязычные орды разгромили собственные продовольственные склады в этом западном форпосте захватчиков, «Великая армия» разбилась на несколько частей и уже не пошла, а побежала на запад, откуда всего три месяца назад с такой помпой явилась на Русь. И по иронии судьбы именно под стенами Смоленска и под селением Красное, где в начале войны корпус Раевского и бессмертная дивизия Неверовского дали свой первый, самый ожесточённый отпор оккупантам, именно здесь русские авангардные части окончательно разгромили врага. За три дня боев под Красным наполеоновская армия перестала существовать. И теперь на запад бежали разрозненные отряды, возглавляемые отдельными маршалами и генералами. Сам Наполеон во главе поредевшей гвардии стремительно нёсся впереди бредущих полузамерзших мертвецов, которые уже даже не обращали внимания на казаков и другие русские войска, а, давно побросав оружие, только протягивали обмороженные руки и посинелыми, почти смёрзшимися губами выговаривали только одно знакомое им русское слово:

— Хли-иба, хли-иба!

Николай Муравьёв весь этот суровый месяц ноябрь, когда закатилась звезда и «Великой армии» и её предводителя, двигался в авангарде русской армии. Но если до Красного ещё шла война, гремели выстрелы и наши колонны шли в атаки на врага, то после этого рокового в судьбе захватчиков географического пункта Николай ехал по Смоленской дороге на запад, так сказать, среди французской армии или среди того сборища замороженных теней, в которое она превратилась. Случалось частенько, что приходилось останавливаться посреди дороги, вылезать из саней и вытаскивать очередного замерзшего мертвеца из-под полозьев; ледяные руки или ноги цеплялись и не давали дальше двигаться. Во многих деревеньках и городках встречались огромные костры, сложенные из мертвецов, пересыпанных конских навозом, чтобы получше горели. Они жутко дымили и издавали такой смрад, что невозможно было дышать и в нескольких десятках метров от них. С тех пор Муравьёв всю жизнь не мог переносить запах горящего навоза: сразу же вспоминался ноябрь 1812 года и эти жуткие костры. Николай, как, впрочем, и вся русская армия, не ожидал, что в конце осени уже въедет в Вильно, в тот город, откуда и начиналась первая в его жизни военная кампания.

Остановился, как и в первый приезд, в доме пана Стаховского на Рудницкой улице. Здесь его встретила немного поблекшая пани Магда.

— О, как не повезло этому великому человеку! — заявила она, как только осталась наедине со старым постояльцем.

— Зато повезло нам, Магда, — ответил бравый русский квартирмейстер, закручивая ещё жидкий ус и обнимая за столь знакомую талию очаровательную, опечаленную падением французского кумира полячку. Впрочем, пани Магда, как и вся эта непостоянная нация, быстро утешилась в старых, таких уже привычных и нежных объятиях.

И для молодого квартирмейстера потекли прежние армейские будни. Но теперь он уже смотрел на всё другими глазами. Война широко открыла их и осветила многие привычные предметы и явления прежней мирной жизни новым светом. Так, неприятно поразил его маленький эпизод на смотре Измайловского полка, который проводил вернувшийся из Петербурга в Вильно цесаревич Константин Павлович. В своей обычной грубо-бесцеремонной манере рявкнул перед строем:

— Эти вояки всякую выправку потеряли! Они умеют только драться!

И это он говорил о солдатах, на Бородинском поле вставших живой стеной перед кавалерией французов и не позволивших ей прорваться за Семёновский овраг в тыл всей русской армии. Они потеряли меньше чем за час половину полка, но выстояли. И об этих героях так пренебрежительно отзывается какой-то курносый фанфаронишка, всю войну отсиживавшийся с коронованным братцем в Петербурге, за сотни вёрст от врага! Николай Муравьёв с холодным презрением посмотрел на наследника престола и на следующий же день подал рапорт, в котором просился в отпуск на поправку здоровья. Заниматься мелким чинодральством, после того как враг был уже изгнан из России, Николай не хотел. И как ни убеждали его приятели, что именно сейчас-то и нужно оставаться в войсках, когда всех будут представлять к наградам и к чинам, Муравьёв, показав строптивый характер, уехал из Вильно в Петербург.