Судьба генерала

   — Ия тебе тоже приготовил подарок, и даже не один. Подожди меня, о Сладость Вселенной, и я принесу их тебе прямо в постельку. — Купец повернулся и быстрыми шажками засеменил к двери.

А Шахрасуб тяжело вздохнула, вытерла пот со лба рукавом белоснежной рубашки и стала убирать постель, спешно обыскивая всю комнату:

   — Не забыл ли этот рыжий шалопай ещё чего-нибудь?

4

А Экбал в этот момент быстро вышел из переулка на главную улицу и широкими шагами, весело и беззаботно посвистывая на ходу и затягивая сильный и гибкий стан кушаком, направился к центру города. Проходя мимо базара, громко и бесцеремонно переговаривался на ходу с лавочниками, уже начавшими торговлишку и раскладывающими перед любопытствующими многочисленные товары. Вот Экбал прошагал по разостланным прямо на дороге у одной из лавок коврам для того, чтобы прохожие разминали своими ногами ворс, делая его мягким, поздоровался с грузным ковровщиком, курившим кальян на пороге, и зашёл в кахвехане. Здесь было людно в этот утренний час. Многие торговцы пили кофе или чай и уже занимались делами: обсуждали выгодные сделки.

   — Вот приедет Зейтун из Тифлиса, привезёт грузинскую и дагестанскую шерсть и кожи, тогда и надо будет сбить цены на овечью шерсть у хорасанцев, а то уж больно они упрямы, ни одного тумана[21] не хотят сбросить с изначальной цены, — послышались слова одного из купцов.

Экбал посмотрел на сидящих неподалёку на подушках вокруг низкого столика торговцев и улыбнулся. Он-то отлично знал, что Зейтун уже в городе, но по понятным причинам не стал об этом распространяться. Однако из другого угла раздался громкий голос Мехрака:

   — Да Зейтун приехал уже. Правда, караван его не пришёл ещё.

   — Где это ты его встретил в такой ранний час? — спросил один меднолицый купец с весёлыми и хитрыми, узкими как щёлочки глазами. — Уж не в спальне ли его красавицы жёнушки?

Все в кахвехане захохотали. Зейтуна не любили за злобный и сквалыжный нрав, и его мучения с молодой женой всем хорошо были известны и воспринимались как возмездие, которое послал Аллах этому вредоносному одноглазому сухому стручку. Так же неприязненно относились и к святоше Мехраку, он и молился в мечети, и торговался на базаре с покупателями одинаково неистово за каждый грош или просьбу к Аллаху.

   — Чтоб ишак написал тебе на язык, Мехмед! Разве можно говорить такое, да ещё мне, уважаемому отцу семейства, я ни один намаз не пропускаю, чтобы не помолиться в нашей мечети, в отличие от тебя, Мехмед, да и большинства присутствующих здесь, которые в святом месте неделями не показываются, — проговорил сварливо Мехрак, всему городу надоевший ханжеством и занудным нравом.

   — Да ведь всем известно, Мехрак, что ты в мечеть-то ходишь с постной рожей совсем не для молитвы! — громко и весело выкрикнул Экбал. — Про таких, как ты, ещё Омар Хайям сказал:

Вхожу в мечеть смиренно, с поникшей головой,
Как будто для молитвы… но замысел иной:
Здесь коврик незаметно стащил я в прошлый раз;
А он уж поистёрся, хочу стянуть другой.

Теперь уж в кахвехане смеялись не только посетители, но и слуги. В Персии очень любят стихи своих поэтов-классиков, и ввернуть в речь поэтическую строчку считается высшим шиком.

   — Какой-то жалкий раб меня оскорбляет прилюдно! Да я тебе голову сверну, молокосос паршивый, пьяница и распутник! Думаешь, мы не знаем, что за шербет ты пьёшь по утрам? Там же не сок, а вино со льдом, нечестивец! Гореть тебе в аду вместе с твоим Омаром Хайямом, который был таким же дебоширом, язычником и пьяницей, как и ты, свинячий сын. И уж там тебя не защитит твой господин, да пошлёт Аллах наследнику престола Аббас-мирзе долгие годы жизни, да и сопутствует ему всегда счастье, — с этими словами благоразумный Мехрак сел на своё место, откуда он вскочил в порыве негодования и на великого поэта, и на его рыжеволосого последователя.