Судьба амазонки

Снова построились юные воительницы перед священным камнем. Теперь уже часть из них восседала верхом. Они не напоминали более разрозненный отряд вооружённых чем попало полудиких девиц. Объединённые едиными целями, едиными символами и единым внешним видом, они представляли пусть немногочисленную, но грозную силу. Архелии и её подругам всё-таки удалось воспитать беспощадных воительниц. Львицы, что были не очень правдоподобно изображены на некоторых щитах, пугали меньше, чем мрачный вид уставших в соревновании девушек. Близкие, дети, сёстры, матери вполне могли рассчитывать на несгибаемый дух и твёрдую руку новых защитниц городища.

– Сохраните себя в бою, но полностью отдайтесь для победы! – Архелия тепло посмотрела на северных амазонок. – Отдаваться нас научила сама природа, ведь верно? Боги благоволят безрассудным? Не уверена… Берегите разум и служите жизни, даже если сеете смерть!

Тишину, наступившую после последних напутственных слов предводительницы, нарушил нежный серебряный голос поющей Ортрун. Она исполнила старую разбойничью песню, которая могла бы стать гимном нового сообщества. Мелодия звучала героически, но некоторые слова Архелии не нравились. Однако дочь барона не противилась, так как песня воодушевляла на борьбу и давно полюбилась юным воительницам.

Свинцовым облаком закрыта
Луна в бескрайности небес.
Давно любимыми забыта,
Уходишь ты в дремучий лес.
Здесь ждут тебя друзья и слава,
Здесь дом твой новый и очаг.
Не будет дело наше правым,
Но будет побеждён твой враг.
Пусть лик свой отвернуло солнце,
Пусть не ласкает мир тебя,
Ты выпьешь хмель, увидишь донце,
В душе прибавится огня.
Идём путём мы неспокойным
По неизведанным местам.
Эй, раскошелься-ка, прохожий,
Тебе я жизнь твою отдам.
Луну мы посветить попросим,
И сделка наша хороша.
Пока нас ноги наши носят,
Не пропадёт у нас душа.
Нас не догонят стрелы стражи,
Нас укрывает лес и тень.
Я волен жить не для продажи,
И для рабов наступит день.

Девушки дружно подхватили незамысловатую песню лесных бродяг. Они расселись за столами и принялись уничтожать приготовленную еду на радость заботливым «кормилицам». Брага из лесных ягод и мёда кружила их молодые головы и развязывала языки. Под светом горящих факелов вооружённые пирующие женщины представляли собой странное зрелище. Весёлые и строгие, хрупкие, как тонконогие лани, и могучие, как сосны, поющие и спорящие, они вместе отмечали рождение новой общности. Пусть она абсолютно противоречила здравому смыслу обычных жителей соседней деревни, но устои жизни женщин-воительниц стали единственным спасением для потерянных душ последних.

Хмельной напиток ударил в головы многих пирующих, и всё более приоткрывались завесы над тайнами их судеб. За одним столом оказались не только изгнанные недругами женщины, потерявшие в бесчисленных войнах и защитников, и добро. Находились такие, кто сбежал от расправ за содеянное зло: настоящие и мнимые преступления, убийства неверных мужей, измены своему супругу, воровство и даже избавления от нежеланных, но уже рождённых детей. Неважно, какая сила подвигла этих несчастных на совершения преступлений, здесь многие получали второй и последний шанс на возрождение. Архелия недвусмысленно советовала девушкам забыть своё прошлое и найти полезное применение своему авантюрному духу. Даже повидавшая многое на своём жизненном пути Ортрун удивлялась лояльности предводительницы:

– Как ты можешь спокойно выслушивать такое?

– Теперь они стали нашими сёстрами, и мы должны научиться прощать друг друга. Время поделило их жизнь на «до» и «после». Они испытали тысячи разочарований, прежде чем попасть к нам. Их воспоминания – непосильный груз, который нещадно давит им на плечи и раздавит, если допустить. Пока тяжести доспехов хватит с них вместо бремени прошлого.

Архелия обходила столы, присаживалась к загулявшим воительницам, веселилась и утешала, обнадёживала и настраивала на будущие сражения. Она внимательно вглядывалась в лица рассказчиц, стараясь понять истинные мотивы их поступков. Ни одна из девушек не считала себя виноватой даже в самых страшных убийствах. Каждая оправдывала себя и обвиняла несправедливый окружающий мир. Порой перед мысленным взором дочери барона рисовались такие картины, что даже ей становилось жутко.