Суд скорый... И жизнью, и смертью

А ведь и их, мужиков, пожалеть надо бы — не железные. Бывало, Ваня придет со смены — так, не сняв обуток, и валится в сон. А утром — спать бы да спать — уже ревут гудки окаянные; опять краюшку в рот и бежать — на весь день, до позднего вечера…

В тот октябрьский вечер, когда к ней пришли с первой весточкой об Иване, она, уложив детей, села к столу у самой лампы и латала сыновьи штанишки. Он, Ванюшка, лазая по шлаковым отвалам и выбирая оттуда уцелевшие куски угля, всегда так изгваздывается — не приведи бог.

Дети спали на полу, на постланной одежонке, подложив под голову старый, промасленный отцовский пиджак.

Уронив на колени шитье, заслонившись ладонью от лампы, Наташа всматривалась в худые лица детей.

Как вырастить их, как довести до дела? Ванюшка вон какой тощóй стал! Может, и впрямь отдать его в подмастерья к дяде Степанычу — портные завсегда в достатке живут…

В дверь стукнули условным стуком.

Кто? Кто там?

Она вскочила, прижимая к груди руки. А может…

Поспешно распахнула дверь. Из сеней дунуло крутой осенней стужей — билась и крутилась в улицах первая в том году метель. Снежная крупа секла стекла окошек, белела сугробами у заборов.

— Кто? — спросила Наташа, силясь разглядеть в полутьме лицо пришедшего.

— Залогин это, Наталья… — Сняв у порога шапку, пришедший отряхнул ее от снежной крупы, отряхнулся сам. — Ребятишки спят?

— Ага. — Наташа смотрела на Залогина с тайным страхом и в то же время с надеждой: сердце подсказывало, что пришла весточка от Ивана. — Проходите, Матвей Спиридоныч…

— Пройду, пройду. — Залогин отер сивые, по-хохлацки свисающие усы, осторожно покашлял в кулак. — Как живешь, Наталья? На фабрике не забижают?

— А уж больше куда же забижать, Матвей Спиридоныч? И рады бы, наверно, да некуда… Проходите сюда, Спиридоныч. Чаю не заварить вам?

Залогин уселся у стола, посматривая вниз, под ноги, где разметались на полу дети.

— Чай-то поворовываешь, поди? Обижаешь господина Высоцкого?

— Обыскивают дюже, Спиридоныч. Боюсь.

— Боишься-то боишься, а ишь сколько заварила…

— Жить-то надо…

Наташа сунула в недавно протопленную, еще не остывшую печурку фарфоровый чайник с отбитым носиком, суетясь без меры, боясь рассказа Залогина.

— В мастерских как, Спиридоныч?

— А так же, как до пятого. Только еще больше прижали нашего брата. Обыски бесперечь, дознания всякие, зачинщиков ищут… Того и гляди, там же очутишься, где твой Иван.

Наташа обмерла.

— Неужто взяли? — Она задохнулась от этих двух слов.

Залогин не сразу ответил, сначала скрутил и прижег от лампы цигарку. Темное, усталое лицо его казалось отлитым из пористого грязного чугуна. — Глаза под нависшими седеющими бровями остро блестели.

— Затем и пришел… Днями ребята выглядели… Мы теперь по всей дороге знаем, где к поезду цепляют столыпинский вагон. Ну и глядим, кого куда волокут… На телеграфе остались еще наши, нс из всех душу в собачью конуру загнали. Ну и сообщают… И вот третьего дня, значит, стало известно: везут полон вагон, а кого куда, пока не дознались. Ну и следим по станциям, кого где сымают…

В печурке засипел, заплевался чайник, и Наташа, обжигая руки, палила чай в синюю эмалированную кружку.

— Попейте, Матвей Спиридоныч. Попейте.

И снова села и, не спуская глаз с его рта, следила, как он глубоко затягивается дымом, как глотает черный, похожий на деготь чай.

— Третьего дня, стало быть, вагон прошел через Уфу. Сняли с него четверых, погнали к тюряге. И один из них будто Иван… Стали мы через тюрьму узнавать — там тоже людишки на денежку падкие водятся. И подтвердилось: Иван. И будет ему здесь вроде суд за все декабрьские наши дела… Вот ребята и рассудили: не пойти ли тебе, передачку ему снести и сигнал подать — дескать, знаем. Ты — жена, от тебя должны взять. Ну табачишко там, исподнее, хлеба кусок… Тут, Наталья, ребята кое-чего пособрали — знаем: у тебя не густо…

Он выложил из карманов на стол две осьмушки табаку, две книжечки рисовой бумаги для самокруток, два кругленьких калача, кулек с сахаром.

— Тут, главное, считай, не курево, скажем, или там сахар. А весть чтобы ему подать, дух в нем поднять, дескать, все знаем. И станем думать…

Теребя на груди пуговку кофты, Наташа смотрела неподвижными глазами и не могла сказать ни слова. Потом глубоко вздохнула, всхлипнула:

— Живой, значит? Живой, Спиридоныч?

— Живой, Наталья… И скажи спасибо богу: Меллер-Закомельский сейчас убрался отсюдова — может, кто другой станет Ивана судить. А тот никого не миловал. Одно слово — зверь… Ну, достанут когда-нибудь его наши руки!

— Спиридоныч! Милый вы мой! Нс отступитесь вы от Вани! Ведь, окромя вас, кому помочь! А? — и, схватив огромную заскорузлую руку Залогина, лежавшую на столе, прижалась к ней губами, лицом.

Тот сердито отдернул руку, встал:

— Сказано: думать будем!