Суд присяжных

Остановились в Сен-Рафаэле. Небо на востоке порозовело. Малышу Луи что-то сказали, но он не понял. Тогда англичане открыли дверцу и указали ему на тротуар.

Он очутился у вокзала. Стрелки больших тусклых часов показывали половину пятого. На улицах, казавшихся слишком широкими, — ни малейшего признака жизни.

Машины отъехали, а англичане, ухмыляясь, махали ему. Неужели они посмеялись над ним?

Он подумал, что будить хозяина гостиницы не стоит.

Спать все равно оставалось не много. Потом ему это припомнят: «Значит, вы прогуливались по улицам в полном одиночестве?»

Видит бог, было именно так. Он обогнул газетный киоск, разглядывая маленькие рыбачьи лодки с трескучими моторами, скользившие по сверкающей глади.

Малыш Луи размышлял, насколько это было возможно после бессонной ночи и выпитого виски, к которому он не привык. Лучше всего на несколько дней исчезнуть, подумал он, чтобы Жэн с компанией потеряли его из виду.

Узнав, что на Ле-Фарле скоро пойдет «мишленка»[2], он решил съездить к матери, с которой не виделся полгода.

Для него, как и для многих других, побережье от Марселя до Ниццы и Монте-Карло представлялось огромным бульваром, изъезженным машинами, автобусами и «мишленками», в которые порой садятся бог весь зачем.

Он выпил кофе с двумя рогаликами, но потом так никогда и не вспомнил, в каком это было баре. Он сумел только ответить на вопрос присяжных, что из внутреннего помещения несло столярным клеем и что хозяин был насупленный коренастый брюнет.

Почему бы ему не дать телеграмму Констанс? Он подошел к вокзальному телеграфу и стал прилежно выводить буквы, делая немало ошибок: ведь Малыш Луи не окончил школы.

«Вынужден ненадолго уехать делам вернусь через три дня Луи».

Когда его потом, на суде, спросили, не заметил ли он чего-нибудь необычного, и он ответил, что нет, председатель торжествующе заявил: странно, что подсудимый не обратил внимания на непредвиденную восьмиминутную остановку, происшедшую из-за аварии за первым поворотом после Сент-Максима.

Его это ничуть не поразило. Как раз в те минуты он зачитался в газете продолжением романа, начала которого не знал и никогда не узнал конца. Он и не глядя в окна инстинктивно почувствовал, что находится в Каркеране.

Ла-Фарле был отсюда недалеко, на полпути между Каркераном и Ле-Праде, по правую руку, там, где, проходя по засушливой равнине, видишь только темную зелень виноградников на красноватой земле да еще время от времени попадается хибарка, которая в раскаленном зноем воздухе кажется мухой, попавшей в сироп.

Дом старого Дютто, иначе говоря — дом его матери, стоял на отшибе, и он пошел кратчайшим путем, по тропинке, окаймленной тростником, где трещали цикады. Он издали узнал человека, с которым когда-то был знаком по школе: кряжистый малый, уже располневший, проехал мимо него на телеге. Малыш Луи не поздоровался с ним, а тот либо его не заметил, либо, задремав под стук колес, принял за обычного прохожего.

Нужно было пересечь еще один виноградник. Как всегда, он подошел к дому со двора. Следовало соблюдать осторожность: перед тем как войти — разведать, в каком настроении Дютто. Над лоханью склонилась знакомая фигура. Черная крестьянская юбка с подоткнутым подолом.

Ниже колен красные тесемки, которыми подвязаны чулки.

— Ма… — окликнул он.

Женщина обернулась, прищурив от солнца глаза, и сразу спросила:

— Зачем явился?

— Ни за чем. Просто так. Пришел проведать тебя.

— Подумать только, в такой час…

Она позволила сыну поцеловать себя в лоб, но по-прежнему смотрела на него недоверчиво:

— Бьюсь об заклад, ты опять что-то натворил.

— Да нет же! Просто был поблизости и подумал…

— Ты, верно, подумал, что можно будет перехватить у меня сотню. Самое времечко! Дютто, кажись, вот-вот отдаст богу душу, а я так и не узнала, составил ли он завещание. Такой подлюга…

— А где он?

— В доме. Можешь заглянуть в окно.

— А он не разорется?

— Да что ты! Ему нынче и рта не раскрыть.

Луи приоткрыл окно. Как раз напротив на высокой деревенской кровати лежал старик с открытыми глазами и слюнявым ртом, а вокруг его головы вился рой синих мух. В комнате стоял отвратительный запах, как от прокисшего молока.

— Не бойсь! Он тебя даже не узнает. Он уже десять дней все равно как живой труп.

У нее всегда был визгливый голос, и будь Дютто в сознании, он все бы услышал.

— Ма, а ты врача звала?

— В первый день. Он спросил, хочу ли я отправить его в больницу. Я не захотела. Никогда ведь не знаешь…

Малыша Луи окружили куры, такие же длинноногие, как те, которые копошились в этом дворе, когда он еще был малышом. Старуха отжала тряпки и, насилу выпрямившись, похожая на изношенный механизм, направилась к дому.

— Ты сытый? — спросила она.

— Нет.

— Где лежит хлеб, ты знаешь. А в шкафу соленая рыбешка.

Нигде с такой остротой не ощущаешь бедность, как в этой хибаре, хотя она и была окружена виноградниками с набухшими гроздьями. Все ставни были закрыты, некоторые даже заколочены — так здесь боялись света. Котята, смахивающие на больших крыс, разбежались при появлении Малыша.