Суд над колдуном

— Не гневись, государь батюшко, — заголосила старуха. — Я и так все, как на духу, сказываю. Не ведала я сама ране, милостивец. Только и сведала, как он, душегуб, князь Никиты сынка извел. Улька кума мне про то сказывала…

— Улька? — сказал боярин, обернувшись к дьяку. — Так то изветчица. А в извете про то есть?

— Не, боярин, в извете про то не сказано.

— Ну, чти дале, Иваныч. Отошли бабу в заднюю. Посля спросим.

Дьяк стал читать донос. Про умысел на царицу и царевича там ничего не было. Сказано было, что и в Смоленске и на Москве лекарь многих людей портил наговорами да зельями.

Боярин больше не спал. Государево слово каждого разбудит. Дело то и правда оказалось важное. И колдовство, и смертное убойство, и умысел на царский род. И князь Одоевский помянут и царский доктор Фынгаданов. А что еще на пытке откроется.

— Тут у меня, Юрий Ондреич, — сказал дьяк, — приказ изготовлен смоленскому воеводе, обыск^[31] учинить, ратных людей расспросить и посацких тож про лекаря Ондрея Федотова. И ученика его разыскать, Емельку Кривого.

— Давай, ин, подпишу. А я великому государю доложу, указ спрошу — дохтура Фынгаданова допросить и боярина Одоевского. Ну, до завтрева, Иваныч. Устал я чего-то, отдохну малость. А там и обед.

Боярин встал, потянулся, ноги размял. Младший подъячий снял с гвоздя парчевую боярскую ферязь^[32] и взял с полки высокую горлатную шапку. Но тут снова завизжала наружная дверь и в палату вошел подъячий. Бориско подошел и спросил, откуда он.

— Ну, кого там нанесло? — недовольно спросил боярин.

— То с Оптекарского приказа грамота. Велено тебе в руки передать, государь.

— С Оптекарского приказа? — крикнул дьяк, вытянув вперед длинную шею. — Давай, давай, скорея! — И он цепкой рукой ухватил свиток, не ожидая позволенья боярина.

— Пожди малость, Юрий Ондреич. То, ведомо, про зелье, про то, — заговорил он. — Нашли ль в ем дохтура отраву.

Боярин вздохнул, сел на лавку к окну, а дьяк поспешно сорвал печать, развернул свиток и стал читать:

«Октября в восьмой день дохтуры Степан Фынгаданов (Фон Гаден) и Михаил Грамон и аптекарь Яган Гутманш посланному зелью опыт учинили над тремя голуби: Одному голубю дали того зелья в молоке, другому в воде, а третьему смешали с мукой. И первый голубь стал блевать, и тот голубь жив остался. А второй и третий голубь спустя три часа померли. И то зелье к лекарству не годно. В нем положен мышьяк. А какие еще травы, то нам не ведомо. Какой человек будет то зелье внутрь принимать, случится ему смерть».

— Ох! Да не может того статься! — крикнул вдруг Ондрейка.

Про него все словно и забыли. Как бабку горбунью увели, он стоял в углу точно каменный. Только как дьяк стал читать грамоту из Оптекарского приказа, он шагнул к столу.

— Вишь, не может статься! душегуб проклятый — пережечь тебя надвое! Думал, сгубил — и концы в воду! Ан правда-то на свет и вышла!

— Да послухай ты меня, боярин. Не давал я младенцу отравы…

— Ведомо, сам на себя не скажешь. Вот ужо вздернут на дыбу, небось заговоришь. Отошлешь его, Иваныч, в Пытошную.

Отравное зелье

В горнице дома Одоевского лежала на лавке, спрятав лицо в изголовье, боярыня Овдотья Ермиловна. Телогрея боярыни была вся измята. Из под волосника^[33] выбились пряди темных нечесанных волос.

Дверь тихо отворилась и в горницу вошла ключница.

— Матушка боярыня, гостья к тебе, Стрешнева боярыня, Наталья Панкратьевна.

Овдотья Ермиловна встала и пошла навстречу гостье.

— Заждалась я тебя, Наталья Панкратьевна. Что долго не шла?

Гостья скинула опашень^[34] и убрус^[35] на руки ключнице. Лицо боярыни было по обычаю набелено и нарумянено. Но смотрела гостья тоже не весело.

— Пошто присылала, Овдотья Ермиловна? Ведаю, что сердце твое изболело. Молодший сыночек всегда у матери любимый. Те то уж поженились. Женатый сын — отрезанный ломоть. А того, Иванушку, господь в утешение вам послал. Утешный мальчик то и был. Нельзя не скорбеть. И прослезиться надобно, да в меру. Чтоб господа бога наипаче не прогневить.

— Ох, государыня моя, то и страшуся я, что господа бога прогневила.

— Васильевна, — сказала боярыня ключнице, — ты подь, я кликну, как надобно будет. А ты, сестрица, сядь на лавку поближе.

Боярыня закрыла лицо руками и старалась удержать слезы.

— Не ропщи, мать, — сказала Стрешнева. — Сына твоего господь взял. А ведаешь сама, бог все на лутчее нам строит. Даст тебе бог снова и сына и дочь.

— Ох, не говори, Наталья Панкратьевна, не будет у меня такого сынка, как Иванушко. Скорблю я по ем день и ночь. А только не затем я за тобой посылала, чтоб на горе свое великое жаловаться. То горе в могилу с собой унесу. Другое ноне мне сердце гложет. Нет мне покою, что обманула я хозяина своего, Никиту Иваныча. Сама ведаешь. Пустила я к Иванушке ведунью. А Никита Иваныч строго-настрого мне заказывал — с колдунами да с ведуньями не знаться. И слушала я его. А тут уж больно меня тот лекарь спужал, как Иванушке опух резать надумал. Голову я потеряла. Памятуешь? А ты мне про ту ведунью в тот час и сказала.