Суд над колдуном

— Тотчас государь выйдет, ты ему, мотри, в ноги поклонись. Да не робей. Государь до тебя добр будет, ты ему ноне надобен.

Ушел. Оглядеться Ондрейка не поспел — богачество-то какое! — распахнулась дверь. Государь вошел. Дородный, блестит весь. А на лицо и глаз поднять не посмел Ондрейка. Сразу в ноги упал, лбом об пол стукнулся, да так и лежал, головы поднять не смел.

— Вставай, — сказал государь. — Говорить мне с тобой надобно.

Ондрей поднялся, а с колен все же не встал. Не посмел. И ноги-то вовсе не слушались. Да государь про то и не поминал больше.

— Ну, Ондрейка, слухай. Повелел я тебя с плахи снять и во дворец привесть, чтобы ты сына нашего, Федора царевича, вылечил. Покуда лечишь, во дворце жить будешь. Вылечи лишь, мотри. Не вылечишь, — государь сразу пришел в гнев, — не вылечишь, — лютой казни тебя предам! На пытку отдам! В срубе живьем сожгу!

Ондрейка весь дрожал. Царь вдруг опомнился и также быстро успокоился.

— Ну, не трусь. Лечи, знай, хорошенько. Никого, мотри, не слухай. Как сам знаешь, так и лечи. Оптекаря тебе дам, — что велишь, тотчас изготовит. А коли не дохтурское снадобье надобно будет, куда хошь посылай, запрету тебе нет. Мотри, едино-одно памятуй — должён вылечить царевича, — а каким обычаем, про то спросу нет. Смекаешь?

Ондрей мало что смекал — и на ум не приходило, что про колдовство государь помышлял. Одно видел — не уйти ему от лютой казни. Государь снова начал приходить в гнев. Рука у него с силой сжала посох, он уж хотел по обычаю стукнуть им грозно по полу, да вдруг подумал: «Напугается, ума бы не решился. А нет боле ни на кого надёжи. Дохтура не сладят. Ворожею во дворец не позовешь. А Ондрейка — лекарь же. А и чародейство, сказывают, тож ведает — не немец, наш русской».

— Ну, Ондрейка, — заговорил царь ласковей, — не трусь. Я трусов не люблю. Говори, — можешь царевича вылечить? Говори же!

— Великий государь, — заговорил Ондрейка тихо. Дрожал у него голос, обрывался. — Коли воля твоя на то, буду лечить царевича… Что ведаю, сполню. Многажды ножки робяткам лечивал… и мужам тож, и вылечивал, не обижались… — Государь ласково кивал головой. — Добрыми снадобьями лечивал, великий государь. Наклепали то на меня, будто…

Государь снова начал хмуриться. Ондрейка в страхе замолчал.

— Молвил я тебе, про то спросу нет, каким обычаем лечивал, — заговорил Алексей Михайлович. — Наш тебе, великого государя, указ — вылечи царевича. — А как, — про то сам ведать должён. Ну, ин, будет. Подь к царевичу, посмотри его, — коль тебе то надобно? — государь вопросительно посмотрел на Ондрейку.

— Надобно, великий государь. Без того лечить не мочно.

— Ну, вставай ин, — сказал царь. — Пойдем в опочивальню к царевичу. Мотри лишь, коли снадобье какое царевичу дашь, сам ране испей и спальнику надкушивать давай.

Царский гнев и царская милость

Себя не помнил от страха Ондрейка, когда царевича лечить велел ему царь. Кабы не ножками болел Федор Алексеевич, ни по чем бы не взялся. Сказал бы царю: «Вели лутче голову рубить, великий государь — где мне против немцев».

Ну, а ту болезнь Ондрейка по своему лечил, иначе чем немцы. Как в Смоленске еще жил, — у Оленина отца, Баранникова Ивана, ноги вдруг отнялись. Позвал он Ондрея. Первый раз и увидал тут Ондрейка Олену. Сразу на сердце ему пала девка. Задумал за себя взять. Да Баранников из торговых людей богачем слыл — за лекаришку ни в жизнь дочку не отдал бы.

Вот и стал Ондрейка голову ломать, как бы Баранникову угодить, ноги ему выправить. Немцы доктора учили его, что от цынги та боль бывает, и лекарства от цынги же давать велели. Да не было от того пользы никому. Думал, думал Ондрейка, да и надумал, что та боль в суставах, и от застуды, надо быть. И лечить стал по новому. В скором времени и лучше Баранникову стало. А там и совсем здоров стал. Не знал, как и чествовать Ондрейку. На радости и Олену за него отдал.

С той поры многих так лечивал Ондрейка и помогало.

Вот и царевича теми же снадобьями лечить надумал.

В скором времени лучше стало Федору Алексеевичу. Зашевелил ногами, а там и вставать начал.

Дивились немцы доктора. Фынгаданов радовался, словно сам он царевича вылечил. Хлопал Ондрейку по плечу, «камрад»^[63] называл. Не было в нем зависти, и Ондрейку он любил. Ну, а другие доктора злобились, наговаривали царю на Андрея, говорили, — как бы не помер с того леченья царевич, неведомыми зельями лечит его Ондрейка. Нечисто видно дело.

Ну, и бояре тоже. Давно Одоевского с царем поссорить замышляли, — а тут случай такой вышел. Стали они нашептывать царю, будто хвастает Одоевский, что колдуна государю привел, и колдун у Государя-де во дворце днюет и ночует. Да и сам Ондрейка будто похвалялся: «что хочу-де, то государь по моему слову и сделает. Захочу, сам боярином стану».

Скор на расправу был Алексей Михайлович, даром, что «тишайшим» его прозвали. Федор Алексеевич на ту пору уж ходил по горницам. А дальше сами немцы лечить брались. Как услышал про похвальбу Ондрейкину царь, разбирать долго не стал, раскипелся гневом, велел привести лекаря и сразу закричал на него: