Суд над колдуном

— Варивал, государь, зелье. Не сказывал мне в те поры, что колдовское. Кабы ведал я, ох, и к печи б не подошел. — Афонька задергал руками, да они были крепко связаны. Слезы так и бежали у него по лицу. — Помилуй меня, государь!.. И кости человечьи у его, государь, были. Ворожей он, государь. А меня по неразумию моему… Как я сирота горький…

Алмаз Иванов опять начал сердиться.

— Сказывай, какие наговоры Ондрейка приговаривал, как порчу насылал, — сказал он.

— Скажу, государь, не гневись лишь. — Афонька еще сильней задрожал. — «Стану я… на дерево… горюч-камень… Пойду я… на море-окиян… И как оно сохнет, чахнет… Помилуй, государь, запамятовал я…

— Ладно, — сказал Алмаз Иванов. — А то памятуешь, что те наговоры Ондрейка приговаривал, как зелье варил, да порчу насылал?

— Памятую, государь, памятую…

— Афонька! — крикнул вдруг Ондрейка. — Побойся ты бога!

— Молчи, вор Ондрейка, — закричал на него дьяк. — Ведаем мы ноне про все твое ведовство и колдовство. И про смертное убойство ведаем. Не поспела, знать, твоя жонка послухов накупить. Сыщем и про твое умышленье на государское здоровье. Быть тебе, Ондрейка, в срубе сожженным. — Бориско, — обратился дьяк к подъячему. — Всех приводных людей за караулом держать. Домой никого не пущать.

— А квас-от мой, государь, как же?.. — крикнул было Прошка, но стрельцы уже гнали всех в заднюю дверь.

— Чуешь, Юрий Ондреич, каков малый-то! — сказал дьяк, как за приводными людьми закрылась дверь. — Горюном прикинулся, а выходит самый злой вор и богоотступник. И убойца смертный! А у князь Никиты-то Одоевского с им добрая познать была. Я для князя опросный лист приготовил. Когда государь назначил боярам допрос ему чинить?

— А я, Иваныч, тово, путем-то государя не спрошал. Смутен больно ноне государь. Да ты не сумлевайся. Ноне же поговорю государю. Завтра аль бо после завтрава и позовем князь Никиту. И тебя я в те поры вверх^[50] возьму.

— И Фынгаданова дохтура допросить бы надо поскорея для того, как Ондрейка на государское здоровье умышлял.

— Про дохтура-то я сказывал. То не ближний боярин. Государь дозволил Фынгаданова в Приказе допросить. Тебе лишь молвить запамятовал я.

— Ин ладно. Допрошу немца, Юрий Ондреич, и тебе доложу.

Немец доктор

На другой день дьяк Алмаз Иванов позвал в Приказ доктора Фынгаданова.

Доктор немец, хоть и не мало лет в России прожил, а говорить по русски не научился. Все с переводчиком ходил. К каждому немцу доктору такой переводчик назначался, толмачем назывался, из русских, да только языку немецкому наученый. Правда, понимать-то доктор по русски понимал не плохо, а говорить сам не мог.

Фынгаданов (фон Гаден) был доктор ученый. Во дворце лечил. Не самого царя Алексея Михайловича, а детей царских и царицу первую Марью Ильинишну. Вторая, Наталья Кирилловна, молода еще была, не хворала.

Росту Фынгаданов был высокого, сутуловат только немного, волосы рыжие, а усы и борода сбриты. Вошел он в Приказ, точно в гости, кивнул дьяку, сказал: «Guten Tag»^[51] и что-то переводчику заговорил.

— Фридрих Карлович, — сказал переводчик, — просит спрос учинить поскорея. Надобно ему в Оптекарский приказ итти, травам каким-то испытанье делать.

— Вишь, какой прыткий! — сказал дьяк: — вызван он сюды по государеву указу ответ держать. Дело важное. Государево слово сказано. Спроси ты его, ведает он Ондрейку Федотова, лекаря и давно ли, нет ли?

Доктор Фынгаданов головою закивал и сразу что-то заговорил толмачу.

— Лекаря того, Ондрея Федотова, доктор давно ведает, — сказал толмач. — С той поры, как лекарь Федотов в Оптекарском приказе учеником был. У его-де, у Фынгаданова, лекарь Федотов и лекарской науке обучался. Ондрей Федотов лекарь добрый.

— Вишь ты! — ученик его, — сказал дьяк, нахмурясь. — То-то он его и хвалит.

Доктор опять что-то живо заговорил.

— Чего он лопочет? — спросил дьяк.

— Говорит, всякие, мол, ученики бывают. Русские-де в науке мало понимают. Иные ученики сколь много лет учатся, а толку нет. А Федотов-де, лекарь ученый, добрый лекарь.

— Вишь, нашел себе Ондрейка заступу! А пошто он Ондрейку вверх, в государынины хоромы водил и государских детей ему показывал?

Фынгаданов отрицательно замотал головой и сказал сам:

— Нэ било. Дворес нэ водиль.

— Вишь, — не признается! А нам про то, дохтур, подлинно ведомо, — сказал дьяк прямо Фынгаданову. — Государево слово сказано. А как будешь ты, дохтур, от того отрекаться, так отправим мы тебя в Пытошную башню. И будут тебя там пытать. Небось тогда и по русски заговоришь, немец!

Доктор руками всплеснул, сердито захохотал и что-то заговорил по немецки, строго так, даже ногой притопнул.

Переводчик помялся немного, в затылке почесал, но Фынгаданов еще что-то ему сказал, и он тогда заговорил:

— Сказывает дохтур, что, мол, ты это зря про пытку. Он-де, цесарского величества подданный, и пытать-де его не мочно, а коли ты с пригрозою молвить ему будешь, он сказывать не станет, и великому государю на тебя доведет.