Суббота навсегда

Захваченные в «испанских водах»,^[5] пираты подлежали экстрадиции в Испанию. Им же и лучше, коль согласиться с парадоксальной для христианина мыслью, что шансов спастись нет только у мертвых. Португальцы пиратов вешали на месте, испанцы же только после семи лет неустанной гребли, а это уж точно оставляло надежду кончить свои дни не в петле, а, к примеру, в парусиновом мешке, в которых покойников бросали в море. Видриера, однако, не попал в число «мешочников», как их называли, и по прошествии семи лет, проведенных «на водах», был препровожден в Вальядолид. Там, в обществе других разбойников, как морских, так и сухопутных, ему предстояло быть торжественно повешенным — зрелище, коему оказывал честь своим присутствием обычно сам наместник. В Вальядолиде это был двадцатисемилетний дон Писарро де Баррамеда, обязанный своей головокружительной карьерой, как рассказывают, графу Лемосу, королевскому любимцу, на дочери которого он женился. Урожденная графиня Лемос наблюдала за казнью с подеста для дам — нимало не думая о том, что присутствует при попрании шестой заповеди.

— Под третьей виселицей, если считать от нашего дома, вы видите человека, которому каждый в нашей семье чем-то обязан: отец — потерей южноморских рудников, я — сохранением, нет, не жизни, бесконечно важнее: своей чести. Смею надеяться, по той же причине и вы в долгу у человека, имя которого капитан Немо. Я не говорю уж о жителях Вальядолида: добрые люди даже не подозревают, кому обязаны они счастьем пребывать под вашим управлением, — этим дочь графа Лемоса недвусмысленно напоминала мужу об обстоятельствах его возвышения.

Вальядолид — не Иерусалим: «счастье», о котором говорила (устами посланного слуги) сеньора наместница, обыкновенно делает народ покладистей. Что не удалось Понтию Пилату, считавшемуся, надо думать, со своей супругой не менее дона Писарро, последнему не стоило никакого труда. После «Kyrie», когда певцы и музыканты ушли, а их место заняли заплечные, Видриера, он же капитан Никто, отправился доживать свой век в Башню святого Иуды.

Выстроенная в двенадцатом веке тосканцем Ванино Ванини, она служила маяком еще Синдбаду. Но после землетрясения 1242 года бухта Ванино, названная так в честь несравненного зодчего, обмелела, и одинокая башня, стоявшая посреди мелководья, была превращена в темницу. Случилось это при калифе Мохаммаде Али, неверной собаке. С той поры, помимо летучих мышей, крыс, ящериц, другой гадости, там по целым десятилетиям обретались человеческие существа в полуистлевших лохмотьях; их стоны, их крики — чайкам, и все их упования — на скорую смерть.

— Живым из Башни святого Иуды не выходил никто, — зловеще похвалился стражник.

— Никто? — переспросил новенький. — В таком случае мне повезло. Но, боюсь, ты солгал. О том, как бежал отсюда Алонсо Кривой, знает вся Испания. Да что Испания… Мне рассказывал об этом старый индеец с Акутагавко.

— Хорошо, будь по-твоему. Но одна ласточка еще не делает весны. Также и Сориа. Ты унаследуешь его камеру, но не его судьбу, это я тебе говорю.

— Конечно, у меня же нет братьев.^[6]

На этот раз стражник не солгал. Видриеру и впрямь поместили в ту самую камеру, откуда Алонсо де Сориа, по прозвищу «Кривой», совершил свой дерзкий побег. Кривой был человек слабого сложения, но скор в движениях, ловок — подобно Видриере, хотя Видриера и не писал стихов, а порывистость и верткость, как известно, отличие стихотворцев. Прикинувшись бездыханным, Кривой, едва тюремный страж склонился над ним, воткнул ему в горло самодельный напильник — плод тайных и неустанных трудов, возможных лишь в условиях подневольного досуга. Затем Кривой облачился в одежду тюремщика, а тюремщик — в невольничьем рубище — был выброшен из окна (подпилить чугунные прутья узник позаботился заблаговременно). Упав с высоты в сто локтей, тело расплющилось о морские скалы и вскоре стало добычею чаек.

Другого охранника, обнаружившего камеру пустой, а решетку распиленной, ввело в заблуждение зрелище человеческих останков у подножия башни, жадно пожираемых птицами: беглец далеко не ушел.

А тем временем Сориа, дождавшись сумерек, беспрепятственно покинул Башню святого Иуды. Его вид в тусклом свете факелов не вызвал ничьих подозрений, а кираса и шлем явились наилучшим пропуском. Нескоро хватились исчезнувшего стражника, да и то заподозрив поначалу «в дезертирстве с оружием в руках».

Так бежал Алонсо Кривой. Урок, извлеченный из этого побега, свелся к тому, что окна в дополнение чугунным решеткам взяли в «намордники» — забрали толстыми чугунными плитами, оставив лишь узкую щель вверху — «для доступа ящериц», свет в камеру даже самым погожим деньком едва-едва проникал.