Суббота навсегда

Смешно. Они говорят: я какие-то питаю к Гене чувства. О, если б я только захотела! Я б могла разрубить то, что его к ней привязывало, одним-единственным ударом — ударом его шашки. Я еще посмотрю, не сделаю ли я это. Только прежде другое, заветное: чтоб спала пелена с папиных глаз… Чу! Кажется, уснули.

Свои немногочисленные украшения мама, не полагаясь на прислугу, хранила не в спальне, а в небольшом тайничке в пианино. Оттуда я и взяла ее сережки с розочкой. От манипуляций, которые недавно производились с бесчувственным Петей, у нас осталась капелька мертвой воды. Настала моя очередь превратиться в хирурга. Это оказалось куда как просто, во всяком случае, легче, чем я думала. Петя спал как убитый. Быть хирургом не такое уж великое дело. Меня подвело другое. Не следовало вдевать серег — только проколоть уши. Серьги лучше было б спрятать. Как прячут украденую вещь. Ведь когда маму в этом заподозрили, та девочка — она-то спрятала. Уликою явились дырки в ушах, сережки потом уже отыскались. Оттого и воровка, а не шалунья.

Как было, когда его нашли в серьгах — не знаю. Но представляю себе эту картину: Петя визжит точно укушенный, а в ушах смеются да блестят золотые сережки. И бедлам. С кем-то истерика, бегут с водой. Еще бы! Ночью черт приходил, такую шутку с Петей сыграл.

Давно я так не спала — как в то утро. Обыкновенно мысли, мысли… много я ночек промаялась. А тут вся прямо погрузилась в какой-то золотой сон. И снилась мне река: быстроходные струги, зеленые берега, вдоль берегов лебеди, а у одного даже в маленьких ушках сережки. И трубят прекрасные трубы. Свет — нездешний. Одна из лодок подплывает прямо ко мне: я лежу, все вижу, но не могу ни шевельнуться, ни сказать ничего. Тогда из лодки выходит мой спаситель и протягивает мне свою руку. «Встань, — он называет меня первой буквой моего имени, мой могучий избавитель, а я его тоже — первой буквой его имени, потому что имен открывать нельзя. — Встань и иди, — и многократное эхо: „Иди… иди… иди…“ Когда же я встала: — Ступай вон в тот дальний лес, прожившая полжизни, оттуда выведет тебя моя рука, станешь мне супругою, только не дерзай узнать мое имя…»

Я еще пребывала во власти этого дивного сна, но уже одновременно слышала Варин голос, который прорастал все гуще и гуще сквозь волшебную грезу:

— Она его изувечит, она же больная!

Я ничего не знала.

— Как? Что с Петей? Какой ужас! Нет-нет, я знаю лишь, что мне приснился сон…

И ручаюсь, что мой бесхитростный рассказ трогал сердца моих судей. А был надо мной учинен по всей форме суд, только вместо мантий на судьях были белые халаты.

— И вы утверждаете, что в эту ночь вам снился рыцарь, лебеди, а больше ничего не помните? — обращался ко мне восседавший за судейским столом.

— Нет, я помню все хорошо: реку, быстроходные ладьи, зеленые луга и прекрасные трубы… Где прекрасные трубы трубят, там мой дом, — я мечтательно вздыхала, — под зеленым холмом, мой дом…

— А вы не помните, как попал к вам пузырек с эфиром? Он стоял возле вашей кровати.

— Пузырек с эфиром? Мертвая вода?

Что можно было на это сказать? Я повторяла и повторяла мой сон: придет могучий избавитель и наречет меня супругой. Я обопрусь о его руку, и он выведет меня из темного лесу.

Она держала меня под руку, и мы возвращались по Колхозной назад к дому (там мой дом… под зеленым холмом). Там моя комнатка. Стоит ли удивляться, что кино прошло мимо нас. Американское, музыкальное. Наваристые краски, карменситок пара: одна с волосами цвета льна, другая — цвета воронова крыла. А посередке Марио Ланца торжествующим вращеньем белков и сверканьем нижнего ряда зубов — в отраженье восторгов первого ряда партера — сопровождает какую-нибудь ноту, взятую и долго удерживаемую на невероятной высоте (так цирковые силачи изображают крайнюю степень затрачиваемых ими усилий). Но мимо, мимо, в репертуаре Ланца не было опер про рыцаря с лебединым станом.

Прошли и мимо телеграфного столба, устойчивости ради галантно выставившего вперед ножку-подпорку — аж возьмет и следующим движением отвесит нам низкий поклон, проведя шляпой-репродуктором едва ли не по земле. «Солнышко светит ясное, здравствуй страна прекрасная» — уж больше не рвется из него в праздничный воздух, как то бывало в мое первомайское детство, которое с кем-то за ручку, с «баб Мань», например. Сегодня чувство праздника во мне мобилизуется песней «На тебе сошелся клином», например.

Столб с репродуктором (колоколом и внутри непристойной тычинкою), «Любимец Нового Орлеана» на пять, семь и девять, кучки козлятушек то там, то сям, одноэтажное строение, поделенное на продмаг и сельмаг, отчего, подобно магнитному бруску, синим концом отталкивает, красным притягивает: село ездит в город за продуктами, город катит в село тряпками (а в адыгейских деревнях, говорят, свободно лежит Кафка и никто его не берет). Елена Ильинишна проходит сквозь это все — мимо, мимо — и увлекает меня за собой, Панночка…

— А какие у вас еще бывают сновидения?