Суббота навсегда

Варавва, ища забвения в трудах, приступил к репетициям «Ариадны». Заглавная роль сама собой отошла к Птице Гвадалахарской, как если б первая была Восточной Пруссией, а вторая — Россией. Под аккомпанемент белого рояля (оркестр подключался к работе позднее) несравненная Инеса разучивала:

Где стол был яств, там гроб стоит,

В нем дева бледная лежит.

Эней, Тесей и Одиссей —

Неполный перечень гостей,

Что остров чудный навестив…

В другом углу репетировал хор:

О, будь она мертва, мы были б Ахиллессом,

Снимающим доспех с прелестного лица.

Увы, пробит висок…

Варавва метался, орал на всех:

— Уроды! У вас у самих на лице доспехи!.. А вы, милая! Вы дева — не кофемолка. Затараторила: «месей, песей, тесей». И потом в глубине души вы чувствуете, что это заслуженная кара. Вы презрели — вас презрели. Вы терзаетесь вдвойне: и муками ревности, и муками совести…

— Извините, маэстро, но говорю вам как женщина: такого быть не может. Ревность? Si. Совесть? No.

— Бог мой! — Хватался за голову Варавва, локтями обрушиваясь на клавиатуру, чем напоминал Бетховена, в припадке глухой ярости разбивавшего рояли. — Со-весть, милочка…

— Совесть? Это у Кудеяра, что по своему свинству казенный Гварнери расквасил. Ариадна — женщина.

— Но и дева тоже.

— Как это у вас интересно получается. Она что, к сайягской Бешеной Кобылке обращалась? Она — женщина. Женщины в горе бессовестны. Надо исполнять именно так, — и затараторила пуще прежнего:

…Остров чудный навестив,

До утра лишь погостив,

Парус подняли, аж жуть —

Против солнца держат путь.

Словно в сердце клещом черным

В солнце впился он. Проворны

Лапки-весла: вверх и вниз.

Дева в крик: «Постой! Вернись!»

А сигнальщик ей в ответ:

«Хочешь, дам тебе совет?

Ты, царевна, не взыщи,

Ветра в море поищи».

Она, сударь, как акула: в досаде кусает все, что кровоточит, свою рану тоже. А вы «совесть»…

При слове «кусает» Варавва снова хватается за голову, изо всех сил ударяя по клавишам. Григ, концерт ля-минор.

Пробы продолжаются. Трое Страстных, гордые и капризные, как все сицилийцы, вдруг уперлись: трех нимф, которые утешают распростертую на скале Инесу-Ариадну, они будут петь только в панталонах. В кринолинах им, видите ли, унизительно: слава Богу, мы испанский театр.

— Иисусе Спасителю! — вопит на это Варавва, хватаясь за голову. Снова аккорд. — Им это унизительно! Может быть, вы хотите, чтобы Ариадну утешали три страстных усатых сицилийца?

Все смеются, Трое Страстных в том числе. Но стоят на своем. Пускай вместо нимф ее утешают три тритона. Пошла торговля. Сошлись на том, что у тритонов будут хвосты, как у русалок. Новая новость: артисты поругались между собой после того, как первому тритону, сказавшему:

С девою нежною в лунном сиянии

Боле не делит уж ложе герой —

второй тритон, не думая долго, отвечал:

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и забитая, ты и всесильная…

Остолбенел… Крики, оскорбления.

— Хорошо, меняем весь текст.

— Пожалуйста.

Ариадна лежит ничком на матах, изображающих скалу.

Первый тритон

Я видел озеро, стоявшее отвесно.

Второй тритон

К нему не зарастет народная тропа.

Третий тритон

Забудься сном, тогда б смогла ты, друг прелестный,

На три голоса

Достигнуть звезд в обход Тесеева столпа.

«Гм, что они имеют в виду?» — думала распростертая на камне Инеса — продолжая изображать безутешную.

Варавва ушел в свой рак. (Он решил, что у него рак челюсти.) Как рак в раковину, так он ушел в себя, полон желчи и боли. Инеса… Ее в грязи он подобрал, из-за него играть она стала. А теперь яйца учат курицу. Tutto 'e finito. Выстирайте мне воротник, обмойте мне шею. Я стисну челюсти так, что возьму мою боль под руку и пойду с ней в театр, как жена еврейского сапожника. Врачами станут наши сыновья, но когда еще это будет. Покамест наш ряд — первый. Артисты меня больше не узнают, сыновья тоже подрасти не успеют. Tutto 'e finito. Надкостница гуляет по садам Твоим, Мария. Дай маслинку Твою пососать. У, как я страдаю, Девушка…

Такого-то

И в эту самую секунду с мачты раздалось:

— Земля! Земля! Я вижу Землю!

Было раннее воскресное утро мягкого летнего дня. В дымке рассвета проступили очертания не то берега, не то планеты, окруженной седым прибоем ноосферы.

— Убрать паруса! — скомандовал Варавва.

— Есть такое дело, — отвечал Скарамуччо и убрал паруса. — Лодки на воду, commander?

— Да, вели закладывать.

«А вдруг с окончанием плавания закончатся и мои страдания? И ко мне вернется все былое: сила, власть, ума немало?»

Надежда посетила Варавву. Это была статная блондинка в белом платье с пояском, похожая на героиню лучших фильмов Хичкока. Варавва жалел, что Инеса ее не видит.

Экспедиция на сушу прошла удачно. Наксос встретил «Улисса» гостеприимно. Разгрузка началась с декораций. Потом из трюма извлекли зверинец. Истосковавшиеся по свету звери резвились в своих клетках, как дети. из трюма вышли звери.^[35] Истосковавшиеся по свету зари, они чинно разгуливали по палубе, как дети. Гранадос помахал им рукой.