Суббота навсегда

Хозяин и слуга снова вбегают в церковь, осеняя себя крошечным крестиком, словно придерживая перед собой маску на длинной ручке — аксессуар карнавального костюма, столь же непременный, сколь и условный.

Природа, которая, ясное дело, за женщин, была застигнута врасплох: солнце преспокойно освещало алтарь и стены. «Мученичество св. Констанции» помещалось прямо над входом, но в поисках «Святых жен» Бельмонте и Педрильо напрасно обшарили все — тех и след простыл.

— Как вы догадались, хозяин? — спросил Педрильо, когда они вторично покинули церковь.

— Лучше спроси, как это я не догадался раньше. Это в водевилях — убегающий принимает вид статуи, и преследователи проносятся мимо. Но как мы-то дали маху… пара клоунов, обмахивающихся масками…

— Если ваша милость правы и «Святые жены» это были они: затаились, переждали, и как только поменялось освещение…

— Как только осветитель поменял освещение — так будет вернее. Скажи, какую роль играл этот тип — гид?

— Его роль загадочна всегда. Осветитель? Не знаю. Если да — то Логе. Zur leckenden Lohe mich wieder zu wandeln, sp"ur ich lockende Lust: Sie aufzuzehren, die einst mich gez"ahmt, bl"od zu vergehn und w"aren es g"ottlichste G"otter nicht dumm d"unkte mich das! Bedenken will ich’s: Wer weiss, was ich tu?

— Снова опера…

— …где вы — принц, а я — развеселый птицелов. Соответственно распределились и женские роли. Так что ваше высочество это должно устраивать. А я свою Блондхен одену юнгой и тоже за вами в царство Божие. Знаете, петушком, петушком. К слову говоря, разница между  — содомитом толпы, и мной такая же, какая между петухом в зоне и Фиделио.

— Снова опера…

Жар понижался, тени удлинялись. Серый серпик слева от каменного обода вокруг фонтана обратился в полумесяц — роняя тайный вздох о былом, об Омайядах; а присевший перед алькальдией на корточки уже делался недосягаем для палящих лучей. Но если простолюдин — Педрильо, например — мог принять любую позу, то Бельмонте никогда бы себе этого не позволил. Даже не умел так Гордо терпел он, продолжая стоять на припеке.

— Продай осла, Педрильо, и купи корабль.

Это было сказано так невозмутимо, как если б вовсе и не относилось к разряду поручений, даваемых Гераклу Эврисфеем. Но Педрильо, очевидно, не находил в предстоявшей сделке ничего невозможного.

— Будет исполнено, — и пошел себе с небрежным видом, похлопывая по спине осла, словно закадычного друга.

Двенадцатый подвиг Педрильо (сделка)

Постепенно город оживал. Захлопали ставни, и стены домов вдруг украсились портретами: из окон неподвижно смотрели разные физиономии — в пиках усов, под черным кружевом мантильи, со свисавшими на лоб папильотками. Сцена заполнилась торговками, солдатами, пикаро, работницами с папиросной фабрики, мальчишками. Раздавались крики «бурекас! свежие бурекас!» вперемешку со словами команд — это перед жандармерией происходил развод караула, чему прямо тут же подражали мальчишки, вооруженные деревянными ружьями. Ажиотаж; гул нарастает. Сегодня коррида, и желтые с красным флажки «в каждой есть руке».

Но Бельмонте ничего этого не замечает — ни красочной толпы, ни втыкаемых в него взглядов, ни даже брошенной к его ногам пурпурной розы. Он весь в своих мыслях.

В отличие от него, Педрильо был весь в делах. Сперва он нашел цыгана, который за недорого вдул его четвероногому другу ртуть в уши, после чего тот повел себя в точности как пони из рассказа Джерома Джерома. А именно: немедленно возбудился и стал оглашать воздух своим ослиным криком, и что-то было в крике том, отчего ему немедленно начали вторить все ослы в городе. Но наш ослик, во-первых, делал это лучше всех — «у мерзавца действительно был талантик», во-вторых, ослиный крик у него сопровождался рядом подвигов. Он побивал рекорды выносливости: вот, ко всеобщему восхищению, несет на себе столько поклажи, что другим и в три захода не унести; вот, в придачу к этому, выдерживает на своей спине Педрильо; вот Педрильо берет из чьих-то рук младенца и, как заправский политик, позирует с ним под аплодисменты присутствующих; а вот уже осла оседлала и радостная мамаша…

— Сдаешь осла? — спросил у Педрильо грубый голос, чей обладатель сплюнул, точно на Поле Футбольном — небось, привык мазать. Он приближался, широко расставляя ляжки, имевшие полтора морских локтя в поперечнике. Пальцы его не оставляли попыток застегнуть рубаху на брюхе, которое и тремя-то такими рубахами не прикроешь. Голубого цвета волосы стояли, как у панка, руки по локоть были в кроваво-красном лишае, а единственный глаз горел вожделением приобрести чудо-осла. Старый знакомец.

— Сдаешь осла-то?

— Не, — отвечал Педрильо тоном, на все сто исключавшим такую возможность.

— Хм…

Покупатель растерялся.

— Но как же так?

В этом прозвучала детская обида, не вязавшаяся ни с его ростом, ни с его мощным сложением. Циклоп как бы и обращался-то не к проезжему молодцу на осле, а к кому-то, с кем была предварительная договоренность, это мог быть тот же Посейдон.