Суббота навсегда

Дона Мария

Молчи… Нет, ты мне снишься!..

Дончик Хуанчик

(В сторону.)

                                             Кто из нас

Чей сон — еще неясно. Буду сниться

Я после пробужденья твоего,

Надеюсь, еще многим.

(Вслух.)

                                 Пусть поэты

Об этом сочиняют пиесы:

^[19]

слава

Есть солнце мертвых, и в мечтах трусливых

Под этим солнышком сыскать местечко,

Смерть называя пробужденьем к жизни,

А жизнь лишь сном, пытаются они

Со смертью собственною разминуться.

Пустое. Истина горька, мы знаем.

Ты видишь это зеркальце? Чудес

Желала ты? Чтоб ручка в рукоять

Кинжала обратилась, точно посох —

В змею иль воды дельты — в кровь?

На дне, зеркальной гладью скрыт надежно,

Названьем фильма затаился он —

Последняя услада, неземная,

Моей Maryte, литвачки моей.

Дона Мария

Взглянуть дай! Ну и ножны… Кто б подумал,

Что зеркальце волшебное на дне

Хранит дракона! Выхвачу я вмиг

Мое оружье и в поддых ему…

Дончик Хуанчик

Ему, не мне же. Осторожно, детка.

Дона Мария

Ты прав, мой Дончик, в жизни ждет меня

Еще одна, по крайней мере, радость.

Теперь о ней все мысли. А остер как,

Зараза…

Дончик Хуанчик

Говорю, поосторожней…

Дона Мария

Илло-хо-хо, мой Дончик! Впрочем, piano…

А то б обидно было бранным кликом

Все дело погубить.

Дончик Хуанчик

                           А я о чем?

Дона Мария

(в сторону)

О, кто еще людскую жадность так

Благословлял!

(Вслух?)

                     Ты дал, ты вправе взять.

(Протягивает ему свои драгоценности.)

Дончик Хуанчик

Мое почтение сеньоре.

Дона Мария

                                  Слушай,

Постой. Скажи, а что, уж мерку сняли

С невестиных костей, что побелей

И платья подвенечного, поди?

Дончик Хуанчик

Да вроде б. Твой супруг вчера прошенье

Какое-то отправил королю.

Дона Мария

(в сторону двери, экзальтированно)

Ты думаешь, мне худо, толедан?

(Он думает, глупец, что худо мне,

Не правда ль, Хуанито?) Ты ошибся,

Железная Пята Толедо, знай:

Хоть в заточенье, хоть меня размазал

Ты по периметру, заставив чадо

Оплакивать, Эдмондочку… а все ж,

Я превзойти смогла тебя в коварстве.

Ты в Эскурьял писал, ты Эвридику

У короля просил себе в супруги?

Знай, есть уже ответ. Лишь не тебе

И не от короля. Придешь — прочту.

* * *

Снова приходил альгуасил.

Молодых людей, привыкших к посещениям хустисии, не удивило и уж подавно не встревожило столь долгое отсутствие падре-падроне. Любящие сердца пользуются любой возможностью оказывать друг другу знаки любви. Уединение для них, как концерт ангелов для душ почивших праведников — не может быть чрезмерно долгим. Это не значит, что Констанция тяготилась присутствием отца, но дарить своим нежным вниманием одновременно двух мужчин, в равной мере его жаждущих, — что ни говори, занятие утомительное, пускай даже искренность дарительницы выше всяких подозрений — не в пример жене Цезаря. Обожание мужчин ложится на плечи женщины хоть и сладостным, но все же бременем — а тут оно было двойным. В общем, у «бедняжечки» имелось причин более, нежели у Алонсо (на целую причину больше), радоваться их уединению, на сей раз порядком затянувшемуся, чему особого значения они, впрочем, не придали.

Накануне у Алонсо хирург отнял повязку, и наш кабальеро вынужден был шнуровать рукав. Шнурок он перевил лентою из косы своей дамы — золотым галуном, обшитым с обеих сторон красною тесьмой.

— Вот моими молитвами вы и исцелились, дон Алонсо. А еще попрошу Заступницу, и следочка не останется, так все станет гладенько…

— Верю, верю. Отказать такому ангелу, как вы… — он с сомнением покачал головой. — Только, может быть, вы все же шрам оставите мне на память?

— И вы с помощью его будете удостоверять свое мужество перед другими особами?

— Святая Констанция! Как может она так говорить!

— Покажьте мне его, ваш шрам.

— Душа моей души, как бы при виде его вы не лишились чувств.

— Ах, сударь, обстоятельства моего появления на свет вам известны: я не росла неженкой, и глазам моим было явлено много ужасного, только молитвою и спасалась.

Алонсо распустил шнуровку. Циник по отношению к другим, он был неисправимым идеалистом в том, что касалось его самого. Другими словами, «поэт». Наоборот — было бы «дурак».

— И совсем не страшно, — сказала она. — Не болит?

Она облизнула палец и провела им по периферии небольшого багрового островка.^[20] Почему-то это всколыхнуло в нем дикую ревность (а вот «животная ревность», заметьте, не говорится — но это к слову). Глаза потемнели, губы побелели, он вспомнил: этим глазкам голубым третьего дня открылось такое… и ведь по-своему без приятности не обошлось. (Ревность кормится червяком воспоминаний, и уж тут пошел клев.) Лживые глаза! Сами только прикидываются, что голизна его плеча есть восторг и откровение любви. Ему доподлинно известно, в чем они соучаствовали. И главное, чем небесней взгляд и стройней ноги, тем вероломней.

Как с эстафетой примчало письмо, вложенное в сонник Алмоли. О, marranos!.. Какой одухотворенностью дышало лицо матушки — к тому времени уже год как бездыханной.