Стужа

Пусть даже ничего из них не выходило — лишняя забава, игра, в которой Гест проигрывал, ведь ярл не Тородд Белый, не Ингольв и не три брата-безбожника в уединении норвежских нор, ярл видел его насквозь и разбирался в том, чего сам он не понимал, вдобавок вроде как смеялся над этим. Теперь вот взял в привычку называть его рану стигматом, с нескрываемым ехидством, а Гест понятия не имел, что означает это слово. Когда же спросил у Вульфстана и выяснил, то опять устыдился: мне бы следовало это знать, думал он, рана-то моя, и я должен был прикинуть, что о ней можно подумать.

Восточная Англия

По дороге в Ноттингем Хавард был неразговорчив, однако лицо его приобрело естественный сероватый цвет, ел он все лучше, мог гулять по улицам и даже немного охотился с Митотином в дубовых и буковых лесах вокруг города. Как-то раз, когда вдвоем с Гестом отправился в леса, он придержал лошадь и смущенно и торжественно объявил, что пришло время поблагодарить исландца за спасение его жизни, и добавил, что теперь все между ними полностью решено, они квиты.

Прозвучали эти слова так, будто дружеству их пришел конец и надобно восстановить его, на более сложных условиях.

— Твоя рана как-никак заживает, — сказал Гест, — моя же по-прежнему открыта.

Хавард надолго задумался, потом заметил:

— Ты крещен.

Гест с любопытством посмотрел на него:

— Ты тоже хочешь принять крещение?

— Может быть, — проговорил Хавард и добавил, что с некоторых пор начал удивляться, почему отец с матерью не окрестили детей, когда сами приняли веру, что вообще-то вполне в духе Ингольва, он ведь никогда не умел выбрать надежную позицию. Потом стал рассказывать, что видел, лежа в горячке, бредовые картины, совершенно ему непонятные: они с Гестом скакали берегом Мера на юг, высылая вперед Митотина, а тот всякий раз возвращался с предметами, совершенно не поддающимися истолкованию, — то принес человечью голову, похожую вроде бы на хладирского ярла, то змею, что грызла его, Хавардово, сердце, то шкурку выдры, которая в детстве служила ему игрушкой, а теперь оказалась продернута сквозь носы всех братьев, точно этакое здоровенное бычье кольцо, все они сидели за столом в Хове, как скотина на привязи, Ингольв в полусне на почетном сиденье.

— Думаешь, я таки умру? — спросил Хавард.

— Нет, — ответил Гест. — В это я вообще не верю. Но почему ты сказал, что хочешь креститься?

— Не знаю, я ведь и не боялся.

— Значит, ты веруешь в Бога Отца и в Белого Христа?

— А ты?

— Я верую, — сказал Гест, правда чуть помедлив. — После того, что было в Йорвике, я знаю, что сила Божия беспредельна, раз Он способен воспользоваться даже столь безбожными людьми, как Эйрик и конунг Кнут, то Он везде и во всем, независимо от того, видим мы Его или нет.

Хавард улыбнулся:

— Опять ты говоришь о другом, будто не желаешь истолковать мои видения.

— Верно, — кивнул Гест, — не могу я их истолковать.

В середине зимы произошли два события, которые вновь изменили отношение Геста к ярлу. Они стояли на подъемном мосту, который соединял замок с дорогой, ведущей к мосту через Трент; оттуда открывался вид на город и на замерзшие земли на западе. На башне запела труба, и на площадь перед ними вылетел конный отряд — Эдрик Стреона со своими людьми.

Эдрик спешился, пал на колено, с привычной иронией в движениях, и без обиняков сообщил, что Ухтред убит, в междоусобице с местным нортумбрийским хёвдингом, неким Торбрандом сыном Харальда.

Ярл даже бровью не повел.

— Эта новость нужна не мне, а конунгу Кнуту. Немедля скачи в Нортгемптон, я уверен, он щедро тебя наградит, если, конечно, никто не опередит тебя. Но скажи мне, кто этот Торбранд — большой человек или маленький?

— Он важный человек и был в королевском замке, когда Ухтред принес конунгу клятву верности, как и он сам.

Эйрик кивнул и сказал, что припоминает его.

Едва Эйрик с отрядом уехал, как дозорный на башне опять затрубил в трубу, на сей раз указывая на северо-восток: на правом берегу Трента появился новый конный отряд, более восьми десятков человек, как прикинул Гест, и в тот же миг он увидел, как ярл побледнел, на нем просто лица не было. Между тем предводитель отряда остановил коня и о чем-то заговорил с караульным у ворот, а тот обернулся и взмахнул копьем, словно в ознаменование важного события.

Незнакомец поскакал дальше, уже в сопровождении всего десяти воинов, и остановился перед ними. Это был Хакон, сын ярла, по обыкновению роскошно одетый. Выглядел он не намного старше, чем в тот последний раз, когда Гест видел его в Нидаросе, только пополнел, чтобы не сказать разжирел, губы кривились в жесткой усмешке.

— Не поздороваешься со мною, отец? Ты не рад? — произнес он, поскольку Эйрик молчал. — Впрочем, это все равно. — Хакон спешился и пал перед отцом на колени. — Мы пришли в бесславии. Олав сын Харальда изгнал нас из страны.

Эйрик, по-прежнему бледный как полотно, поднял сына на ноги, они обнялись.

— Что ж, этого надо было ожидать, — сухо произнес ярл. — Ведь мы оставили страну без власти и без воинской защиты.

Хакон смотрел на него как ребенок.