Стужа

Термометр за окном показывал двенадцать градусов — я высветил его фонариком. Можно спокойно отдыхать, для топки это не мороз.

Сухо потрескивает фитиль. Старинный витой подсвечник весь в белых натеках. Веду по страницам ладонью — сухой шелест перчатки. В груди — нежность. Мои страницы, мои… Вы мой досуг, и моя радость, и мое горе…

Сегодня в работе совершенно неожиданно задумался над смыслом… повиновения. И сама по себе сложилась сцена, по-моему удачная.

Привычка к повиновению — продукт государственного воспитания. И оно, государство, старается сделать его выше разума, точнее — разумения и, конечно же, совести. Как это писал Бакунин: «Государство не есть общество, оно только его историческая форма, столь же жестокая, как и ненужная…»

Мне не по себе. Отрываюсь от рукописи. Внимательно изучаю комнату… Ночь! Опять ночь! Она таращится на меня из незашторенных окон. Я забыл о ставнях и, когда обходил дом, не задвинул их. Нынче я обязательно хотел задвинуть. Эта ночь будто травит меня. Высматривает и травит. Все в черноте ее объятий. Но шторы я не трону. Пусть таращится. Еще и перед ней заискивать, чести много. Ну давай, давай…

Тепло. Снимаю перчатки, но остаюсь в валенках. По полу катит ветерок. Сколько ни конопатишь дом, а в мороз, кажется, он весь — щели и дыры. Замазать бы стены цементом. Такой дом протопить ничего не стоит. Бог с ней, с красотой, с теплом-то лучше.

Тоскливо от мысли, что литература — непосильная поклажа; я маленький, заурядный, напрасно тяну жилы из себя. И вся моя жизнь — кривлянье. А можно неплохо прожить. Держи нос по ветру. Сейчас почти все складывают совесть в сундуки.

Откидываюсь к спинке кресла. Смотрю на окно. За ним тягучая ночь.

Рассеянно пробую мышцы на руках, груди, бедрах. Слежу за мышцами. Отмечаю перемены: окрепли, набухли. Но это не новость — целую зиму извел на них; осень, зиму, и вот теперь присовокупится весна. Что за воз, конца нет! Тащу, тащил, а он все тот же, обрывает плечи и сердце.

А сила все же пошла. Четче всего улавливаю ее приток ночами: затекают руки, случается, до онемения: если дернуться — можно повредить. Заботливо перекладываю их движением тела. На сон не в обиде. Идет сила — стало быть, недаром все вынес, недаром! И когда сплю, даже во сне радуюсь.

Сегодня лягу в кабинете. Здесь ворочайся сколько угодно, без всякой опаски разбудить жену. Она просыпается и вскакивает с тревогой: «Чем помочь?» А после и не всегда заснет, мечется до утра. Все мое в той же мере проходит через нее, точнее, уродует ее…

А чем, кто пособит? Кто превратит усталость тренировок в чистоту силы?

Задуваю свечу, с другой — снимаю копотный нагар. Вытягиваюсь на диване: что за блаженство! Все в какой-то гонке, толчее — гонке, толчее и натяжении.

А водки нельзя — не из-за рекорда. Слишком много навесилось. Выпью, и пружина, которая подпирает все мое сопротивление, даст слабину. После не собрать себя.

Ночь. Во всю ширь просторного трехстворного окна черная, непроглядная, долгая-долгая русская ночь. Пытает меня — не просто так… Пытает. Мы уже многое знаем друг о друге.

Недавние потери близких невольно наводят на мысли о смерти. Разглядываю предметы вокруг. Каков же мир, когда тебя нет?..

Обыкновенный.

Я пересилил жажду и равнодушен к кружке с водой. Она на тумбочке. Я нынче опился. Хорошо, жена навела разного питья. Ей не надо напоминать. А сколько ж ей достается. Сберечь бы ее и дочь… Нет, они мои…

Встаю, раздеваюсь, ложусь под пушистый гуцульский плед, задуваю свечу.

Двум подсвечникам мы доверяем без страховки тарелками — этому и еще тому, в комнате дочери. У них надежно глубокие гнезда: свеча выгорает, но никогда не падает, лишь случается, гнется из-за тепла. Было: раза два перетопил до одури…

Эти парные подсвечники — восемнадцатого века, подарок тестя. Мы схоронили его сорок дней назад.

Долго всматриваюсь — мрак на все «сто», без проблеска. Это особенно неприятно, когда один на один с собой и когда читаешь свое будущее.

Враждебно поглядываю на мрак вокруг. Нет уж, героем тараканов не стану. Не выдрессируете, другим не стану. Никому и ничему не покоряться, кроме любви, — с этого меня не сшибете. С этого — и с мечты о воле.

«…Во мраке этом чьей живой водою станешь?..»

Станешь ли…

Уже засыпаю, когда сердце за грудиной колодит боль. Поворачиваюсь на спину. Боль отдает в левую руку и лопатку.

Шарю рукой по батарее. Вот здесь на всякий случай фонарь. О черт, на кухне! Взял по приезде и забыл.

Нащупываю спички. Чиркаю. Осторожно приподнимаюсь. Запаливаю свечу.

После лежу без движения, уж очень жмет.

Пусть жмет, все равно не приручит.