Стужа

Устроилась на ликеро-водочный завод и стала вскоре иметь солидные деньги. Каждый день наладилась возвращаться с большим опозданием и, как правило, пьяная. А я в разные смены работаю. Дети одни дома. Сказал, чтобы рассчиталась и сидела с детьми. Она заявляет: „Нет, уж лучше ты рассчитывайся и сиди дома, а я работать буду“. И давай подсчитывать, сколько я имею от работы в шахте в месяц и сколько она.

„Рассчитывайся, — говорит, — и сиди с детьми. То ты меня кормил, теперь я тебя буду“.

И пошли ссоры.

Стараюсь образумить, беду отвести, говорю: „Тебя посадят, Вера, что я буду делать с тремя детьми?“

Она свое: „Не беспокойся, не посадят“.

Говорю ей: „И ты еще смеешь утверждать, что тебя не посадят, когда весь поселок знает, что ты воруешь и идут к тебе день и ночь, как в дежурный магазин“. Она мне вдруг: „Кто меня сажать-то будет, начальник милиции или прокурор с судьей, те, что вместе со мной воруют?“

Я и не поверил, спрашиваю: „Как воруют?“

„А вот так, — говорит, — пойдем на завод. Хоть бельмы свои разуешь, а то дальше своего носа не видишь“.

Меня это заинтересовало. Не поленился, походил с недельку, понаблюдал — и мне стало ужасно больно. Вера мне только поясняет, чья машина приехала и, загрузившись ящиками с драгоценным спиртным, покидает завод. Жена на проходной, то есть отворяет и затворяет ворота. Ее обязанность — проверять транспорт и всех, кто следует через проходную.

Насмотревшись на этот бардак, велел, чтобы она рассчиталась и, если хочет работать, устроилась в другое место. Она наотрез против. Тогда я решил припугнуть ее и сказал: „В таком случае я уезжаю, а ты оставайся сама по себе“.

Она спокойно ответила: „Уезжай“.

На следующий день, придя на работу, уговорил начальство дать расчет без отработки. И мне дали. Не успел получить только сам расчет, сказали, завтра придешь. Это было первого марта 1973 года.

Придя домой поздно вечером, доложил ей о решении уехать и что уже взял расчет. Она вновь спокойно говорит: „Перышко тебе вдогонку. Плакать не стану“.

Я говорю: „Но я поеду через Москву“.

Она отвечает: „А безразлично, хоть через Берлин“.

Меня ее хладнокровие обожгло. И я ей говорю: „Я тебе, Вера, не сказал, зачем поеду через Москву, а поеду затем, чтобы зайти к московскому прокурору и рассказать обо всем, чем вы тут занимаетесь, обо всех ваших грязных делах на ликеро-водочном заводе“.

Она говорит: „Зачем тебе ехать в таком случае в Москву, когда в Воркуте есть прокурор?“

„Здесь у вас, — говорю, — все куплено“.

И она молча вышла до соседки и позвонила в милицию. Пока я вещи укладывал в чемодан, и пяти минут не прошло, за мной прикатил черный „воронок“. И увезли.

А на другой день вызывал меня следователь Алехин Борис Константинович и на вопрос мой, на каком основании меня арестовали, ответил: „Видишь ли, Юра, у тебя нервы не в порядке, тебе их нужно подлечить“.

„И как же вы собираетесь мне их лечить?“ — спрашиваю.

„А вот подержим месяца два-три, думаю, ты и поправишься“, — ответил он с наглостью.

„А не поправлюсь?“

„Придется подержать подольше“.

„Тогда можете считать, что я не исправлюсь вообще“.

Он напирать: „Ну, это ты напрасно! Мы не таких ломали!“

Я и ответил грубостью на его хамство, не стерпел, сказал: „Таких не ломают, запомни, ты, дубина!“

Видя, что я стал выходить из себя, он довольно спокойно, хотя уже и с душевной раздражительностью, сказал мне: „Посмотрим, а сейчас шагай“. Он чуть раньше нажал на кнопку, и в дверях уже стоял милиционер, который и отвел меня в камеру.

Потом Алехин вызвал меня и состряпал мне двести седьмую статью: угроза убийства. „Кому я грозился убийством?“ — спрашиваю.

Он говорит: „Своей жене — было дело такое, Юра, признайся. Ведь даже соседи подтверждают“.

И начал я припоминать и вспомнил: полтора месяца назад, когда жена приползла на четвереньках с работы, я ей сказал при распахнутых дверях, что еще раз приползешь такая с завода — на пороге отрублю голову, так и знай. Поэтому и сказал следователю: „Правильно. Соседи и видели, и слышали подобное“.

„Ну вот, — он мне говорит и вздохнул облегченно, — ты и сам не отрицаешь. Чистая двести седьмая — до шести месяцев. Подпиши“. И подсунул мне писанину.

А я ему: „Хорошо, я подпишу, но на суде заявлю о всех ваших грязных делах“.

Прокурор хозяин своего слова: два месяца продержали без всякой вины. Я настаивал на одном: завершении дела и передачи его в суд. Жена три раза приносила передачи — я не принимал. И вновь вызывает меня Алехин и уже пришивает статью двести шестую, часть вторую: вроде я ее, то есть жену, однажды побил.

Я ему говорю: „Слушай, ты когда прекратишь дело и передашь его в суд?“

А он свое: „Вот подпиши это дело — и тут же передам“.

Я, не читая и не задумываясь (уже дошел от всех этих допросов), и подписал всю писанину.

Алехин ехидно, с улыбочкой и врастяжку, произносит: „Ну вот, Юра, на пяток лет мы обеспечены“.