Стужа

Когда он снял шляпу, я увидел у него на голове глубокую ссадину. Он сказал, что ночью заблудился в доме и ударился головой о брус. «Я полз по полу, сам не зная куда. Когда попытался встать, задел головой о брус». Мне, по его словам, и не вообразить, какой была для него прошедшая ночь. Страх «полного сумасшествия» выгнал его из комнаты, «вконец отчаявшегося, между двумя и тремя ночи». Кое-как одевшись, он сначала спустился по лестнице, потом добрался до кухни, потом — до зала, где пытался найти какое-нибудь питье. «Но она всё заперла». Поскольку стали часто исчезать бутылки с пивом и виноградным суслом, хозяйка держит теперь всё под замком. Оказывается, по его сведениям, однажды мужики даже распечатали и наполовину опорожнили целую бочку. «Я ничего не нашел. Ни в кухне, ни в зале». Он вспомнил о погребе, но по пути его остановила мысль о том, что она и погреб всегда запирает. «Вы же знаете, ключи от погреба она вечно с собой таскает». Он двинулся назад и потерял вдруг ориентацию. «Не решился даже свет зажечь. Иначе разбудил бы всех. Света я не зажег… Наверное, не раз пропластался по кругу». Рана на голове становилась всё более чувствительной. Он ощутил вдруг стекавшую по руке теплую жидкость, одежда тоже была в крови. «Даже на полу оставался след… Поутру я первым поднялся на ноги, в пять часов спустился вниз и стер кровавые пятна во всех помещениях. Даже двери были замараны. И стены». Как он вновь поднялся к себе, на второй этаж, ему уже и не вспомнить. «Я тут же упал на постель, как только до нее добрался. Но, к счастью, проснулся до пяти и мог всё привести в порядок. Представляете, хозяйка обнаружила бы следы крови!.. Потом я пошел наверх умыться. Поскольку я в первый раз повалился на постель, не снимая одежды, — просто был слишком слаб, чтобы раздеться, — вся постель была перепачкана кровью. И неудивительно. Я обмыл рану холодной водой и стало полегче. Боль поутихла. Уже не так жгло». Этой ночью его снова охватило такое чувство, что он должен спрятаться «от чего-то страшного». Он подошел к окну, отдернул занавески и выглянул на улицу. «Казалось, я помещен в аквариум, в котором замерзла вода. Всё в нем вмерзло в лед. Деревья. Кусты. Всё. Вмерзло в белесый лед, всё было так прозрачно, что я мог видеть скалы. При малейшем моем движении, стоило, например, вздохнуть, всё начинало прыгать, тысячью, десятками тысяч сдвигов передернуло эту глыбу льда, в которую превратилась земля». Его ужаснуло это зрелище. «Я вынужден был отвернуться, настолько это завораживало… Я пошел к умывальнику, смочил полотенце в тазу с водой и обмотал им голову. Когда вернулся к окну, видение исчезло. Никакого льда. Никакой застылости. И вдруг всё задвигалось, ожило. И это было куда ужаснее». Он сел на кровать и, чтобы просто отвлечься от всего, что видел, попытался думать о чем-нибудь радостном. «О каком-нибудь прекрасном мгновении, о неповторимо прекрасном мгновении. Но ничего не получалось. Если бы мелькнул в памяти хотя бы один светлый образ! Но ничего не припоминалось, не удалось мне перенестись. Я мог лишь хватать ртом воздух», — сказал он.

К утру рана у него затянулась. Я рассмотрел ее, когда он сел завтракать. Рана его заживала, как у здорового. Закрылась, будто зашитая невидимыми нитками. Всю ночь он размышлял о себе самом и пришел к самым разным, «разумеется, неутешительным» итогам. Ведь на себя можно посмотреть с разных сторон. Можно — снаружи. Можно — изнутри, «из самой глуби». Под множеством углов, а таковых множество. И вид открывается просто убогий. И в то же время вселяющий ужас. Человек червем извивается во всех зеркалах, в которые приходится смотреть. Шишка на голове, уже начинавшая спадать, наводила его на размышления о недугах человеческих. О болезнях телесных и нетелесных. «Откуда берутся болезни? — спрашивал он. — Возникают ли они вообще? Не заложены ли они в нас с самого начала? Откуда же они появляются, если не сидят в нас самих? Когда можно говорить, что они зримы? Когда — что невидимы? Когда? В чем? Там, где они вдруг прорываются? Что значит "с самого начала"? С чего это отсчитывать?» Он сказал, что пересек полосу кукурузного поля. «У меня было такое чувство, будто моя рана электричеством заряжена. Я размышлял о связи всех болей. Всю дорогу над этим ломал голову. Но потом вдруг потерял интерес к этой мысли, потому что помимо моего желания мне открывались страшные бездны, они становились всё глубже. И вновь я понял, как бессмысленно отдаваться потоку мыслей в надежде не сгинуть в нем, как в бесконечном туннеле. Не задохнуться в нем».