Стужа

Художник Штраух был миниатюрнее хирурга Штрауха. Художник Штраух — тот самый случай, когда молотком и зубилом, тесаком и пилой, клещами и скальпелем ничего путного не изваяешь. Тут нужны ухищрения более тонкой науки, чутье, изощренное за множество бессонных ночей. Ведь речь идет об ошибке, десятилетиями выкупаемой у смерти, с задатком и в рассрочку. Так или нет? Речь идет о результате целого развития, которое не является развитием, об итоговом состоянии субстанции. О результате движения, которое не есть движение. Об органике, которая не органична. Об исходном пункте, не являющемся таковым. Не может им быть. О неизлечимой болезни. Он постоянно чувствует опасность. Совершенно очевидно, что он ощущает постоянную угрозу. Он всегда настороже, равно как и, по его мнению, мир, его окружающий. Но что в таком случае есть организм? Что тогда противостоит друг другу? Дух и плоть? Дух за вычетом плоти? Тело без души? Что именно? Под оболочкой? Над оболочкой? В ее подкладке? Робкая угасающая судьба? Что это? Но ведь есть же совершенно неизвестные болезни. Они были всегда и никогда не исчезнут. Одну можно излечить за ночь, другая за одну ночь становится неизлечимой. Уходит одна, приходит другая. Откуда? Каким путем? Где причины, а где симптомы?

Художник сказал: «Священник — тяжело больной человек. Вчера до возвращения в гостиницу я разговаривал с ним. Он опять подбивал клинья насчет денег. Для богадельни. И для ризницы, представьте себе. Он слишком хорошо знает, какого я мнения о церкви. Он любит пройтись по свежевыпавшему снегу. Летом сидит на бережку своего пруда и за две недели умудряется не выловить ни одной рыбешки. Церковь держит свою духовную рать в послушании. Церковь здесь — нечто вроде доморощенной поэзии. Священника можно увидеть и на дереве, и в погребе, и на картофельном поле. Он возится с детьми. Его смех отличается каким-то дьявольским ритмом. Он боится всякой церемониальности, а пуще всего — епископа. Это, знаете ли, поэтично. Если услышите где-нибудь мужской плач, будьте уверены: это священник. Кстати, у него превосходная библиотека. С амвона он говорить не мастер. Он настолько боязлив, что его может не на шутку напугать даже птица, но если надо, он и среди ночи, в кромешной тьме, с одним фонариком и без причетников отправится к умирающему. Нередко — куда-нибудь на крутизну, где одни скалы и лед, в отдаленные крестьянские жилища».

«Эти древесные массивы, — сказал художник, — эти несметные запасы драгоценного леса гибнут здесь наверху. Тысячи, сотни тысяч стволов. Их пожирает целлюлозная фабрика. Там, в долине, они только на это и годятся. Вся эта местность была не чем иным, как диким великолепным торжеством флоры… Пойдемте, я покажу вам породы, которые пользуются здесь особым спросом… тут вам и ель обыкновенная, picea excelsa, она на первом месте, затем идут сосна, ель белая, лиственница, кое-где встречается европейский кедр. Пойдемте, я поясню вам кое-какие детали в отношении цветковых деревьев, так называемых покрытосеменных. И хвойных, голосеменных…»