Студент 2 (СИ)

В эпоху становления советского общества, в 20–30-е годы высшее руководство придавало огромное значение вовлечению масс в общественную жизнь. Одним из важнейших факторов здесь стало создание института рабочих и сельских корреспондентов. Поощрялось, чтобы самые обычные люди из глубинки, из гущи народной посылали злободневные, заметки в газеты. Хвалебные, критические, проблемные, всякие. Понятно, что власть стремилась этим выстрелом убить двух зайцев: получать правдивую, неприкрашенную информацию с мест, держать, так сказать, руку на пульсе. Это во-первых. И во-вторых, сформировать достаточно плотный слой низовых активистов, сотрудничающих с прессой без отрыва от основной работы. За это даже немного приплачивали, поэтому от желающих отбоя не было. Ну, конечно, при чудовищных стилистике и грамотности. В газетах той эпохи существовала должность «обработчик» — сотрудник, приводивший в более-менее литературный вид сообщения рабкоров. Между прочим, подвизался в данном качестве и не кто иной, как Михаил Афанасьевич Булгаков, самонадеянно прибывший в Москву делать литературную карьеру и быстро осатаневший от безработицы и голода. Зато потом он нередко использовал полученные перлы в своих книгах: «В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья» — примерно так некий малограмотный селькор описал страуса.

В общем-то эта система непрофессиональных корреспондентов от станка, сохи, студенческой скамьи никуда не делась, только с годами стала куда более образованной, спокойной и сдержанной, и такого социального запроса уже не имела. Ну а в институте, понятно, участие в ведомственной газете учитывалось в КОА, поэтому с пишущими перьями у Столбова все было в норме.

Он развил мысль: как-нибудь в недалекое время собрать нас, «газетчиков» и обсудить темы и Дня Конституции, и Дня комсомола… Вдохновился, говорил долго, а я все это время кивал, поддакивал и прикидывал, как же лучше повернуть разговор в нужную мне сторону. Ждал, ждал и дождался.

Андрей Степанович, говоря о многом, задел тему войны. Великой Отечественной, разумеется. Я за это и ухватился. По-умному: не сразу, а чуть позже. Через минуту где-то.

— Кстати, Андрей Степаныч! — как бы вспомнил я. — Вот вы говорили про войну. Можно спросить: а вы не думали об этом написать? Может, сюда, — я потряс рукой с «Политехником», — а может, еще куда-то?!

Редактор как-то слишком мудрено усмехнулся:

— Эх, Василий! Ты, как говорится, не в бровь, а в глаз…

И признался: конечно, его давно подмывает написать мемуары. Но…

Тут он прервался. Помолчал, подумал. Похоже, решил, что раз уж сказал «а», то надо и «б» сказать.

— Правды я написать не смогу. Не имею права. А сказки сочинять… это брат, не для меня. Ничего не имею против, когда писатели всякую романтику об этом пишут. Это хорошо для молодежи… ну и вообще. Но я не писатель.

— Не имеете права? — умышленно зацепился я. — Это… секретно?

Он не рассмеялся — это было не в его духе. Но взглянул поощрительно:

— Слушай, Родионов! Вот ты совсем толковый парень, я вижу. Зачем нам в прятки играть? Тебе ведь Музафин сказал, где я во время войны служил?

— Сказал. В особом отделе.

— Управление контрразведки фронта. Будем считать, близко к истине.

Я понимающе покивал:

— Да. Время еще не пришло.

— А я бы по-другому сказал. Хранить вечно!

Я почувствовал, что открыл душевные шлюзы собеседника. Точно угадал, что ему сейчас больше всего хочется бахнуть стопку водки или коньяку, поделиться тем, о чем он молчит много лет, и еще годы и годы должен будет молчать… Но, конечно, несовершеннолетнему пацану об этом он поведать не может. Да собственно, и никому. О коньяке тоже. Самодисциплина у мужика стальная, тут базаров нет. И тем не менее, момент надо хватать!

— Андрей Степаныч, — сердечно молвил я. — Меня вот один вопрос донимает… И я не вижу, с кем лучше посоветоваться.

— Советуйся.

— Помните мы в прошлый раз профессора Беззубцева вспоминали?..

— Я все помню.

— Так вот: его при мне и Козлов вспомнил. Николай Савельевич.

— Небось, покрепче вспоминал, чем мы?..

— Это еще мало сказано, — усмехнулся я.

И постарался как можно более сжато поведать об умозрениях Савельича, а именно: о том, что за Беззубцевым может тянуться темный шлейф тайны со времен войны…

По мере того, как я говорил, заметно было нарастание мудрой снисходительности на лице Андрея Степановича. Ясно, что я его не удивил.

Выслушав меня, он сделал такое выражение лица, которое наверняка означало: «Ну, Савельич…» и точно, сказал почти то же самое:

— Ну, Савельич! Штирлиц номер два.

— Вы с ним не согласны?

— Ну… как говорится, в главном он прав. А вот в деталях…

То, что профессор Беззубцев личность сумрачная и при том неуловимая — это, как говорится, аксиома. Что у него имеется некий скелет в шкафу, а может, не один?.. Не то, чтобы общее место, но для неглупого человека нормальный первый ход мысли. А вот куда пойдет второй ход…

Столбов вдруг сказал совершенно по-дружески, как равному, тем самым как бы спрямляя разницу возрастную и служебную: