Студент 2

Это одна сторона дела, служившая материалом для всяких шуток. Другая – уже не техническая, а духовная, что ли… Телеканалов, повторю, было тогда всего два, причем второй включал в том числе и работу местных, региональных студий. Все прочие частоты радиоволн были не заняты, и на экране давали только «белый шум»: мельтешню электронной чепухи и тоскливое шипение. Никаких дистанционных пультов не было, переключение каналов достигалось так называемым верньером… Теперь уж и слова такого, небось, никто не помнит! Поясняю.

На лицевой панели телевизора рядом с экраном располагался небольшой циферблат наподобие часового с рукояткой-«барашком» в центре. Она вращалась не плавно, а фиксированно, с гулким щелканьем, стопорясь на делениях циферблата. Это и были попадания на диапазоны радиоволн, из которых два рабочих, остальные – пресловутый БШ.

Ну и вот отсюда анекдот.

Мужик включает первую программу – там выступает Брежнев. Мямлит долгую ненужную речь, страдая дефектами дикции. Мужик ругается, переключается на вторую, там опять Брежнев с унылым бормотанием… Мужик матерится пуще прежнего, начинает щелкать верньером просто так, на авось – на одном из каналов вдруг возникает суровый сотрудник КГБ в темном костюме, темном галстуке. И грозит пальцем:

– Я тебе покручу!..

Впрочем, это все присказка. А вот настоящий рассказ о том телевидении впереди.

Пока супруги завороженно смотрели и слушали Сенкевича, я вздумал нанести еще один удар по амбициям жениха-банкрота.

– Алиса, мне тебе надо кое-что сказать наедине, можем выйти? – обратился я к девушке.

– Конечно, – охотно подхватилась она. – Идем.

– Мы вас оставим ненадолго, – с едкой любезностью сказал я художнику.

Алиса завела меня в комнату, где обретался Макс – это оказался смешной бесхвостый мопс на кривых коротких лапках. Он завертел обрубком хвоста, даже что-то проворчал, а в целом отнесся к нам позитивно.

Алиса улыбнулась:

– Ты все понял, как видно?

– Конечно, – улыбнулся и я. – Твой папа тот еще психолог… И я правильно понял: ты сама не в восторге от этого Дон Жуана?

– Ах, Василий, – вздохнула она по-взрослому. Она вообще была воспитана какой-то очень повзрослевшей. – Ну вот ты взгляни на него женскими глазами. Это похоже на мужчину? Вообрази, что с тобой рядом такой… такая петрушка. Не знаю, может, есть женщины со странным вкусом, но не я.

– Понимаю, – солидно кивнул я. – Ладно, идем?

– Подождем немного, – она тонко улыбнулась.

Я тоже ухмыльнулся в ответ: пусть фантазия Петра Геннадьевича поработает… И минут десять мы премило поболтали ни о чем.

– Идем? – повторил я.

– Теперь идем.

И мы вернулись в зал.

Обстановка там как-то изменилась, но я с первого взгляда не понял. Вроде бы все так же: супруги сидят перед телевизором, «петрушка» за столом… А со второго взгляда дошло: водки в графинчике осталось разве что на донышке. Отверженный ловелас с обиды сильно «накидался», и держать себя ему приходилось с трудом. А вот слова свои он уже не контролировал:

– А, это вы… – кое-как проворочал он языком. – Пообщались, стало быть? Видимо, это в вашем духе, Елизавета Константиновна, да?

Он особенно подчеркнул «Елизавету».

– Что именно? – очень спокойно спросила Алиса.

– Уединяться… со всякими типами! – сардонически возвысил голос он. – Продаваться им!

Я не поверил своим ушам. Алиса окаменела. Константин Валентинович начал грозно поворачиваться в кресле. Что произошло в душе Нины Григорьевны, я распознать не успел.

– Так, – сказал я ледяным тоном. – Надеюсь, вы понимаете, что после этих слов находиться в порядочном обществе вам невозможно?

– И что? – нагло и пьяно переспросил он.

– А вот это.

Я схватил его за замшевый воротник, дернул так, что стул с грохотом упал на паркет, Макс неистово заголосил в прихожей, а что сделалось с пугливой Ниной Григорьевной, не знаю.

Щуплый организм даже с добавкой пиджака, штанов и прочей требухи вряд ли превышал килограмм шестьдесят. Я легко волок тело по паркету, не давая ему возможности обрести равновесие, отчего Петр Геннадьевич ногами отчаянно выкидывал коленца, отдаленно схожие с пляской вприсядку, а руками пытался ухватиться за углы, за ручки дверей… Успеха это не имело. Стремительное извержение живописца из квартиры под злорадный лай Макса чуть притормозилось у выхода, пока я одной рукой отпирал замок. Отпер, рывком развернул страдальца тылом к себе – и резким толчком ноги, как из катапульты отправил в полет в сторону противоположной двери, куда он врезался, как спутник в плотные слои атмосферы. Что сталось с жильцами за той дверью, неизвестно.

Вслед портретисту полетели черные лакированные штиблеты, сиротливо оставленные у порога.

– Не вздумай сунуться назад, говно! – предупредил я. – Загремишь с лестницы.

Захлопнул дверь и подмигнул мопсу:

– Что, Макс? Справедливость торжествует?

– Гафф! – одобрительно брехнул пес.

Изумленный Константин Валентинович возник в прихожей. Макс что-то проворчал, по-своему докладывая хозяину о происшествии.

Я махнул рукой на дверь:

– Вышел. В открытый космос. Сказал ему, чтобы на орбиту не возвращался.