Сценарий собственных ошибок

Пятнадцатая палата провинциальной больницы – настоящая клоака. Впрочем, она не одна там была такая. Персонала, особенно младшего, не хватало, о всяких технических изысках вроде памперсов для лежащих больных и матрасов, помогающих предотвратить развитие пролежней, в те времена и слыхом не слыхивали. Вскоре Игорь напрочь забыл и о Мишке, и об украденных им деньгах, глядя, как мучается Сашка, лежа со своим переломанным позвоночником на деревянном щите, на испачканных мочой, разъедающих кожу пеленках, которые из-под него время от времени выдергивает нянька, чтобы грубо подсунуть следующие, пока сухие, без единого слова спеша в следующую палату. Какое-такое милосердие? Курам на смех! С лежачими больными она обращалась, как с неодушевленными объектами. Особенно с этим, который, как говорили врачи, никогда больше не сможет ходить. А ведь ему не было еще и восемнадцати!

– Хоть бы помер, что ль, сердечный, – было единственным у няньки проявлением сочувствия. – Что ж мать-то твоя бедная, разве ты ей опорой будешь? Это, получается, она за тобой должна ходить, пока сама не откинется, как за малым дитем…

– Пожалуйста, скажите медсестре, что мне очень больно! – молит Саша. Слова няньки безжалостны, но в своей заброшенности он рад хоть какому-то человеческому слову, хоть какому-то постороннему участию. – Скажите, чтобы мне сделали обезболивающий укол!

– И-и, родимый, да кто ж тебе сделает-то? Наркотики – вещь учетная. Что ты за важная птица, чтобы их тратить на тебя? Лежи уж тихо да терпи, раз помереть не можешь.

И Саша терпит, кусая губы до крови. А чуть позже совершает еще один подвиг – начинает понемногу поднимать, массировать, разрабатывать безжизненные ноги, мускулы которых от долгого лежания превратились в кисель. Даже если он встанет, никогда ему уже не бегать так, как раньше, никогда не играть в футбол. Никогда он не вспрыгнет на подножку поезда, увозящего счастливчиков в Москву… По ночам Саша плачет, накрывшись подушкой, убиваясь по тому, что утрачено навсегда. Но начинается день, и он снова принимается разрабатывать безжизненно-белые, похожие на больших дохлых рыбин, непослушные ноги.

Приходит день, когда его муки и усилия оправдываются: он стоит на костылях! Осторожно делает шажок, еще шажок… Лицо искажено от напряжения, поза выражает боль, но это снова его ноги! Они принадлежат ему! Он способен ими пользоваться!

– Молодец, – равнодушно говорит лечащий врач. – Ну вот теперь можно и на выписку. Хватит место занимать.

Забирает Сашу из больницы только мать. Ей приходится потрудиться, чтобы доставить сына домой – общественный транспорт ему пока не по силам, а из четырех остановленных владельцев машин трое, услышав, что предстоит везти инвалида, газуют без единого слова. Лишь один соглашается с недовольным лицом, запросив сумму вдвое против ожидаемой…

Путешествие на машине, куда Саша с трудом вталкивает сначала свое ставшее таким расплывшимся и неловким тело, а затем костыли, быстро заканчивается возле Сашиного дома, который он покидал, исполненный надежд. Что же дальше? Заключение в четырех стенах. Ходить по-прежнему очень трудно, а на дворе зима, гололед…

Каждое утро Саша спускается со своего пятого этажа в подъезд. Лифта в доме нет, поэтому спуск занимает не меньше получаса. Тюк – костылями на одну ступеньку, шмяк – переместить вслед за костылями ноги. Медленно, размеренно: тюк-шмяк, тюк-шмяк. Спешить нельзя: иначе рискуешь скатиться, ломая костыли, ломая все, чему с таким трудом удалось срастись…

Очутившись в самом низу немилосердной лестницы, Саша трепетно приближается к почтовому ящику. Каждый день он отпирает его, надеясь получить письмецо из Москвы. Но в почтовом ящике – лишь скучная газета да изредка попадется открытка для матери от далеких родственников. И разочарованный, поникший Сашка пускается в обратный путь. А ведь подниматься всегда тяжелее, чем спускаться…

Вернувшись домой, Саша пишет новое письмо, которое отошлет в Москву на Главпочтамт, до востребования.

– Мам, отнесешь на почту?

– Отнесу, отнесу, – недовольно бурчит мать. – Какой только смысл? Сколько ты им писем послал, ни на одно не ответили. Игорь, уж на что твоим другом до гроба считался, и тот…

Заглянув в лицо сына, поспешно добавляет:

– Не волнуйся ты так, Сашок! Мало ли что я в сердцах сболтну? Не ответили, потому что очень заняты. В институтах самое трудное – первая сессия: надо заниматься изо всех сил, так, что больше ни на что времени не остается. А может, не все у них благополучно сложилось в этой хваленой Москве, вот и не хотят рассказывать о своих неудачах… Вот увидишь: как получше устроятся, вспомнят о тебе! Непременно вспомнят!

Игорь смотрел. Заключалось ли в этом его спасение или его испытание, он не мог сказать: просто смотрел и смотрел на экран.

Часть IV За все надо платить