Строки, написанные кровью

Как-то перед началом обеда в сборочный цех в окно влез Степан. И притаился за шкафами. После сирены на обед дежурный, как обычно, закрыл двери, в цехе никого не было. Степан по очереди стал снимать пломбы со стенных пожарных шкафов, что-то брал и прятал под пояс, а пломбы подвешивал снова. До конца обеда он исчез, никем не замеченный.

Через несколько дней Степан опять появился в цехе с метелками и подошел к Маше. Крамер стоял невдалеке. Наверное, он обратил внимание на легкие, красивые тапочки Степана, потому что неожиданно подошел и спросил:

— Где взял?

Степан вздрогнул:

— Сшил! — ответил робко.

— Сапожник?

— Да!

— Пойдем ко мне, — и Крамер повел Степана в свой кабинет. — Мне нравятся твои тапочки. Но я не буду у тебя их отнимать. Мы обменяемся с тобой вот на эти ботинки. — Крамер достал из-под стола старые, но крепкие ботинки и протянул их Степану.

— Нельзя! — не растерялся Степан. — За обмен и тебя и меня в концлагерь посадят.

— А ты никому не говори и не показывай ботинки, — сказал Крамер, — вот тебе хлебная карточка еще. Тут три булки хлеба и марки на хлеб. Отдай Грозфатеру, он тебе принесет.

— Нет, нет. Сам принеси и завтра будет мена.

— Хорошо! — сказал Крамер. Уж очень ему понравились Степановы тапочки. Таких, видно, он и жизни не носил. А кто узнает, что он их выменял у русского военнопленного? И ничего в этом страшного нет, ведь Германии вред не причинен.

И на другой день во время обеда произошел между врагами обмен. Но кто кого перехитрил?

Фашист Крамер ходил по цеху, поглядывая на тапочки, улыбался, вот, мол, что я ношу, почти даром.

А Степан сшил себе новые тапочки и ел хлеб и тоже улыбался.

А над заводом по ночам все чаще и чаще пролетали советские бомбовозы.

В одну из летних воскресных ночей началась бомбежка завода. Упали сотни зажигалок. Завод загорелся. Приехали городские пожарники, прибежали и заводские, но гасить огонь было нечем. В стенных шкафах не оказалось брандспойтов. Вода, бегущая по шлангам, теперь была бессильна помочь. Да, это работа Степана! Он вытащил из всех ящиков брандспойты, снял с них кожу, которой они были обтянуты, брандспойты выкинул, а из кожи шил тапочки.

Крамер, поняв в чем дело, рвал на себе волосы. На его глазах огонь съедал завод, лизал рядом стоящие постройки, подбирался к зданию гестапо. Его обманул русский Степан! Этого он себе не мог простить. А что он может сделать? Арестовать Степана? Но это значит арестовать и себя.

Когда утром русских военнопленных привели на завод, Крамер отошел подальше от колонны, чтобы не встретиться глазами со Степаном, ведь тот может победно улыбнуться и кивнуть на виселицу.

И снова началась работа, но эта работа была веселей — уборка после пожара территории завода.

Я долго думал, по чьему заданию действовал Степан? А не коммунистом ли был старый немец Грозфатер? Ведь он несколько лет сидел в концлагере.

В моем сердце росла гордость за смелого друга.

Схватил полицейское зданье
В объятья суровый пожар.
Как жаль, что на это заданье
Меня не пустил комиссар.

В ночи кумачовое пламя
Висит, озарив небосвод.
Как будто там подняли знамя
И двинулись в грозный поход.

«Эй, затянем давай «Марсельезу»!»

У каждого народа свои песни. Особенно их много у русских людей. В России во время уборки хлебов девчата заливаются соловьями — не остановить. А на вечерках песни сменяются заливистыми частушками. А частушка разве не песня? Это самая короткая и содержательная песня. Свадебные и плясовые, шуточные и грустные — сколько их, песен! А есть песни, полные печали. Их третий день поют в моей камере в Шверинской крепости недавно прибывшие штрафники. Их пятеро, и все пожилые, упрямые, как дубы. Они поют с утра до вечера, оплакивая неудачные побеги из фашистской неволи. И откуда они взяли столько печальных песен? Не иначе как сами сочинили и сочиняют теперь перед допросом. Как только они затянут, кажется, что вся камера поет. У одного голос грубый, но тянучий, у другого нежный, наполненный каким-то необыкновенным свистом. У остальных, вроде, голоса одинаковые. В день несколько раз из дежурного помещения приходил офицер, и, открыв «глазок», смотрел в камеру. Порой он подолгу стоял, не запрещая петь, а иногда сразу в дверь прикладом — молчи. Песня смолкала, а потом опять с еще большей силой гудела набатом.

А есть такая песня, которую знает каждый человек на земле. Но некоторые ее не поют из-за страха, другие поют в полголоса, а третьи смело и гордо. Вот о такой песне я и хочу рассказать.