Строки, добытые в боях

Забудешь все:
   и окружение,
и тиф,
   и мерзлую ботву.
Но после третьего ранения
на сутки вырвешься в Москву,
и сызнова тебе припомнится:
под Витебском
   осенний шлях,
в густом орешнике покойница
с водою дождевой в глазах.

Ты заскучаешь в тихом домике,
не попрощавшись, улетишь.

И все из-за губной гармоники.
(Играл под окнами малыш.)
И вспомнилось:
   старухи плакали,
когда тебя
   («Сынок! Родной!..»)
вели расстреливать каратели
под смех
   гармоники губной.

Декабрь, 1942

«Я был пехотой в поле чистом…»

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.

Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.

1946

«Прожили двадцать лет…»

Прожили двадцать лет.
   Но за год войны
мы видели кровь
   и видели смерть —
просто,
   как видят сны.
Я все это в памяти сберегу —
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
   когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
   верно дружить научу, —
и пусть
   не придетея ему воевать;
он будет с другом
   плечо к плечу,
как мы,
   по земле шагать.
Он будет знать:
   последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень,
   смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
   ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
   большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
   весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты
   по-прежнему неправа —
я все-таки стал нежней.

Май, 1942

«…Мы выкатывали орудия…» (Ю. Бондарев)

…Мы выкатывали орудия впереди пехоты на прямую наводку перед танками. Железный рев моторов врывался нам в уши. Мы стреляли почти в упор, видя так близко круглые зевы танковых стволов, что казалось, они нацелены были в наши зрачки. Все горело, рвалось, сверкало в снежной степи. Мы задыхались от наползавшего на орудия мазутного дыма, от ядовитого запаха горелой брони. В секундных промежутках между выстрелами хватали пригоршнями очерненный снег на брустверах, глотали его, чтобы утолить жажду. Она жгла нас так же, как радость и ненависть, как одержимость боя…

(Из воспоминаний Ю. Бондарева)

Память

Был мороз.
   Не измеришь по Цельсию.
Плюнь — замерзнет.
   Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колес.
Были стрелки совсем незрячие —
ни зеленых, ни красных огней.
Были щи ледяные.
   Горячие
были схватки за пять этих дней.
Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожженное, нелюдимое.
Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в березе забытый топор.
Вот и мне: не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
   Кажется, навсегда…

1942

«На снегу белизны госпитальной…»