Строгий режим

Сойдя с параши и помыв руки, он сразу залез на шконку, с которой слез только что писавший «письмо» Юрий и, посмотрев на него сверху вниз, подумал со злостью: «Нет, это чмо недостойно такой девушки». Внутри себя Бандера сознавал, что к неприязненному отношению к Юрию, как к сынку обеспеченных родителей, добавляется обыкновенная чёрная зависть, и это вызывает злость. Но поделать с собой ничего не мог.

— Встаньте там кто-нибудь на робота, — сказал Вано мужикам, уже расставив троих для сплетения коня и приготовив нитки. Встал один из арестантов, затачивающих возле умывальника ложку.

— Не-не, ты занимайся, — сразу вступил в разговор Бандера, — все заточки поотметали, сало нечем порезать. — Он посмотрел на Юрия и, постаравшись придать голосу дружеский оттенок, произнес: — Юрок, встань возле двери, чтоб глазок закрыть, пока коня не сплетут. А то, видишь, все делом занимаются, кто не спит.

Юрий нерешительно посмотрел на Витяя и остальных, видимо уже ища защиты или поддержки. Но они все играли в кешбеш, обкурившись и хохоча без умолку, и даже не слышали этот разговор. Пожав плечами, Юрий повернулся и пошёл к двери.

Удовлетворённо хмыкнув, Бандера проводил его ненавидящим взглядом и стал писать послание Ольге.

* * *

Плетень негодовал. Заместо Лупатого и остальных, которых раскидали по хатам, привели целый отряд — 13 человек. Когда их заводили в отстойник, дубаки издевательски пошутили над ним: «Принимай этап, красный день календаря сегодня».

Хабаровский этап, который и без того был немаленький, по пути собирал ещё и народ со всех КПЗ до самого Уссурийска, так как ни в Лесозаводске, ни в Спасске, ни в других городах по пути больше тюрем не было. Почти всех сгружали в Уссурийском централе, потому что до Владивостока «билет брали» немногие. И из этой массы заключённых порой набиралось немало тех, кого в общие камеры администрация обязана не сажать по причине того, что их там могут убить.

Помимо красных оказалось ещё двое опущенных, которые тусовались буквально на параше, когда там никто не сидел, потому что места им попросту больше не было в тесном отстойнике. А так как приехавшие этапом постоянно переговаривались с приехавшими вместе с ними девушками, то им приходилось сидеть и жаться друг к другу в уголке, чтобы никого не задеть.

Но больше всего раздражало Олега не то, что спать сегодня будет тесно и ему придётся толкаться, а то, что слишком много глаз будут видеть, если он будет открывать малявы. А ещё и выхватить нужно как-то те, которые куму нужны, если пойдут. По тюрьме и так уже ходили слухи, что где-то потерялись несколько грузов, которые шли на женские хаты. И основное подозрение падало именно на восьмёрку, единственную «красную» часть дороги по этой стороне продола. Ещё хорошо, что пославшие камеры не поднимают сильный кипеш. А те, кто конфеты девкам слал вначале, вообще промолчали, может даже и не догадались.

Система контроля в тюрьме была несовершенна, это и спасало Плетня от конкретных наездов. Трассовые отмечались на сопроводиловке и пускали дальше только на «контрольных» грузах и мальках. Остальная «почта» шла сплошным потоком без контроля, и в принципе эти конфеты или ширпотреб мог заныкать любой трассовой, если он по жизни был крысой, а потом распаковать на параше в тихушку и присвоить содержимое. Так рассуждал Плетень, но сам больше решил ничего не брать, слишком много свидетелей. Да и если продолжать это делать, арестанты вычислят в конце концов, он это прекрасно понимал. Просто изначальная злость на черноту затмевала его разум и сейчас он радовался, что с «мусорским запалом» стрём-контроля с химкой всё обошлось удачно. Ему повезло ещё тем, что арестанты почти никогда не перечисляли пославшим, сколько и чего получали. В основном только благодарили кратко в мальке, а то и вовсе словесный прогон делали, что «всё дома, от души» или что-то вроде условных сигналов. Аженщины же вообще считали, что им шлют в порядке вещёй и благодарили не всегда.

В отстойнике никто не спал. Плетню пришлось дежурить возле кабуры, чтобы принять почту на них и на другую сторону продола. Опущенные уже надраили парашу для ночной дороги и сейчас на ней сидел Ваха, один из этапа, и любезничал с какой-то Светой.

— Я тоже тебя хочу, сладкий, — нёсся из параши приглушённый трубой, но всё же приятный женский голос.

— А как, Свет? — с довольной улыбкой на лице спросил Ваха.

— Сильно…

— Не-е, я говорю как именно? В какой позе?

— Ой, ну я вообще-то на коленках люблю, — раздался голос Светы, которая не комплексовала. — Но если б ты договорился и пришёл бы ко мне в Столыпине, я б тебе ещё кое-что приятное сделала.

— Что именно, Свет? — сделал сладострастное лицо Ваха.

В этот момент за спиной Олега раздался голос из кабуры.

— Восьмёрка, возьмите.