Стробоскопируй!

Всю следующую неделю я думал о Рите. Даже суматоха рабочих будней не подтерла картинки того субботнего вечера. Безумная девочка с разнузданными повадками и теплыми глазами казалась ирреальным существом, эксцентричным привидением клуба на индустриальном отшибе. Оно шатается по этажам, швыряет окурки в публику, устраивает несанкционированный стриптиз, распаляет престарелых кобелей по углам и дразнит одиноких лопухов, верящих в родственную душу. Бестелесное привидение, капризная дымка. В конце недели Рита напомнила о себе. Форма, в которой она это проделала, подтверждала ее призрачную суть. Это был сон с пятницы на субботу, жутковатый, наполненный тишиной праха и одновременно щемящей и какой-то горькой радостью. Я снова в клубе, словно в замедленной съемке, спускаюсь по лестнице со второго уровня, вижу, как в баре десятки безжизненных тел невесомо плавают над столиками. Пол охвачен бледным пламенем, языки которого подлизывают трупы, висящие в воздухе. Кругом очень тихо, все освещено тусклым желтоватым светом, и в этой унылой желтизне рассеяна едва светящаяся пыль. Тела не горят, ощущение, будто пламя просто гложет их, старательно и методично. Они, словно шары с газом, тихо барражируют над столиками. Рядом плавают бокалы, бутылки, купюры, женские сумочки, зажигалки, всякая мелочевка. Внезапно я отрываю руку от перил: железяка раскалена добела и немилосердно жжет. Я понимаю: причина обжигающей боли – не огонь, а наледь, сковавшая перила. Языки пламени подбираются к моим ногам, и я чувствую их студеный холод. Тело начинает зябнуть, но что-то влечет меня туда – вниз, в этот полыхающий морозильник. Я спускаюсь. Лестница заканчивается, и холодная бледная волна окатывает меня. Я пересекаю вымерший бар и захожу в танцзал. Все затянуто дымной кисеей. Десятки тел, будто парализованные стробоскопическим сполохом, замерли в нелепых позах, на их лицах – счастливые улыбки. Как ледяные статуэтки, окоченевшие фигуры кружат на месте. Из динамиков внезапно доносится низкий жеваный голос, похожий на убогое, тягучее мычание глухонемого, пытающегося затянуть горькую песню. Я ловлю себя на мысли, что это какая-то очень знакомая песня, запущенная на неимоверно низкой скорости. Прислушиваюсь, но не могу вспомнить. Понимаю, что должен припомнить, но мелодия ускользает. Мычание сводит с ума. Я замечаю движение в диджейской рубке. Приближаюсь и вижу сквозь стекло Риту. В руке у нее молоко, а на бескровных губах блуждает печальная улыбка. В спутанных волосах копошатся крохотные черви. Рита макает указательный палец в стакан и касается стекла, разделяющего рубку с залом. Млечный подтек в точке соприкосновения, презрев закон гравитации, устремляется по стеклу вверх. Девушка приоткрывает рот, и я читаю по ее губам:

«Все дело в этом сполохе за твоей спиной. Больше ничего не ищи. Просто откройся и жди своих секунд. Они дадут о себе знать теплым укусом. Тогда включай стробоскоп и вмораживайся в свою бесконечность».

Сон оборвался. Я открыл глаза и тут же зажмурился: из окна совсем по-летнему било осеннее солнце. Похоже, суббота обещала порадовать отменной погодой. Вот только в голове клубилась тягучая серая хмарь. К тому же ломило виски, и во рту держался непонятно откуда взявшийся привкус кислого молока.

«Включай стробоскоп…» – вспомнил я. Хм, самое время… Хотя в это солнышко я бы с радостью вморозился. Захотелось увидеть Риту. Может, сегодня она опять будет в клубе?

Кресты, ржавые звезды, уродливые венки, кособокие оградки, фотоовалы с тусклыми ликами умерших… Видимая часть города мертвых. Убогий декор православно-совкового ритуального минимализма. Интересно, что происходит там, на глубине, в спальных районах этого мертвополиса? Что-то да происходит. Не может не происходить, уверен. Есть свои улицы и скверы, присутственные места и злачные заведения, лепрозорий, свой морг и кладбище, наконец. Многоуровневая смерть. Я медленно ступал по сырой листве, и боль в висках постепенно стихала. Все становилось на свои места. Только здесь запах цветов так опасно бодрящий. Только здесь, рядом с разделительной линией жизни и смерти, так остро чувствуешь бегущую по твоим жилам теплую кровь, ощущаешь нутром этот тонкий зазор глубиной с бездонную пропасть между светом и бесконечной ночью. Постоишь на его краю, и уцененная жизнь вновь поднимается в цене. Пока ты жив, парень, ты победитель. Остальное не имеет значения. Я прошел по аллее Маринеско. Посидел у могилы подводника, рядом с той самой истлевшей рукой, которая полвека назад пустила на дно пятнадцать тысяч птенцов Геринга с их чудо-корытом. Затем по узкой тропке вышел к памятнику Цоя. Две совсем юные фанатки в «коже» прибирали могилу кумира. Под чеканным барельефом Вити лежали белые гвоздики. Гордый профиль, стремительный подбородок. В каждой черте избранность, стойкость духа. Один из немногих, кто, находясь по ту сторону, остается победителем. Эх, Витя, Витя…