Стремление как счастье

— Я сказал ему, чтобы себя не винил.

— Угу. Но он занят именно этим.

— Ну, и как тебе теперь большая рыба?

— Всю жизнь бы так рыбачить, — сказал Джози.

— Я не обижал «Аниту», кэп?

— Скажешь тоже!

— Нет, честно?

— Фрахт кончается сегодня. Теперь рыбачь хоть бесплатно, если есть охота.

— Ещё чего.

— Давай же. Помнишь, как она шла к «Насьоналю»? В жизни не видел ничего подобного.

— Я помню всё с того момента, как она клюнула.

— Писалось хорошо, кэп? Не очень трудно писать с утра пораньше?

— Стараюсь по мере сил.

— Продолжай в том же духе, и всё всегда будет отлично.

— Завтрашнее утро, глядишь, придётся пропустить.

— Почему?

— Спина.

— Но с головой-то у тебя всё хорошо? Не спиной же ты пишешь.

— Руки будет саднить.

— Уж карандаш-то удержишь. Утром самому, поди, захочется.

Странно, но мне захотелось, и я хорошо пописа́л, а к восьми мы вышли из гавани, день вновь стоял лучше некуда, задувал лёгкий ветер, течение несло нас вблизи Эль-Морро, как вчера. Лёгкую снасть, когда вышли в чистую воду, закидывать не стали: не хватало повторения вчерашнего. Я наживил на нашу самую большую снасть здоровую макрель-кавалла весом фунта четыре. Это было прочное удилище «Харди» с катушкой белой тридцатишестижильной лески. Карлос привязал обратно отрезанные за день до того тридцать саженей и намотал полную катушку. Единственно, удилище было слишком жёстким. При рыбалке на большую рыбу слишком жёсткое удилище убивает рыбака, а гибкое — рыбу.

Карлос молчал, если с ним не заговаривали, и по-прежнему сокрушался. Мне было не до того, слишком всё болело, ну а Джози не унывал никогда.

— Всё утро только и делает, что трясёт головой, — сказал Джози. — Разве так рыбу вернёшь?

— Ты-то как, кэп? — спросил я.

— Хорошо, — сказал Джози. — Вчера вечером побывал в городе, сел, послушал женский оркестр на площади, выпил пару пива, потом пошёл в бар Донована. Там был адище.

— В каком смысле?

— В самом плохом. Кэп, я рад, что тебя со мной не было.

— Расскажи.

Я выдвинул удилище далеко за борт и держал повыше, и наживка, большая макрель, прыгала у кромки пенного следа. Развёрнутая Карлосом «Анита» шла по краю потока мимо крепости Кабаньяс. Белым цилиндром приманка дёргалась и металась в кильватере, а Джози сидел в своём кресле, вытравливая лесу с макрелью по свою сторону кормы.

— У Донована пил один человек, капитан тайной полиции, так он сказал. Сказал, что ему нравится моё лицо и что ради меня он убьёт любого в баре. Я попробовал его унять. Но он сказал, что я ему нравлюсь и что он хочет убить кого-нибудь в доказательство. Он был из тех особых полицейских Мачадо. Тех, с дубинками.

— Знаю таких.

— Надо думать, кэп. В любом случае, я рад, что тебя там не было.

— Что он натворил?

— Он всё повторял, что хочет кого-нибудь убить и тем показать, насколько я ему нравлюсь, а я говорил, не надо, просто выпей и забудь. Он подостынет, а потом опять заведёт: хочу кого-нибудь убить.

— Славный малый, должно быть.

— Дрянь человек, кэп. Я попробовал рассказать ему о нашей рыбе, отвлечь от убийств. Но он сказал: «Срал я на твою рыбу. Не было у вас никакой рыбы. Понял?» И я сказал: «Ладно, срать на рыбу. Поладим на том, что мы оба идём по домам — ты и я». «Чёрта с два!», говорит он. «Я хочу убить кого-нибудь ради тебя, и срать на рыбу. Не было никакой рыбы. Усвоил?» Тогда я пожелал ему доброй ночи, заплатил Доновану, а этот полицейский смахивает деньги на пол и наступает на них. «Чёрта с два ты идёшь домой», говорит. «Ты мой друг, и ты остаёшься». И я пожелал ему доброй ночи и сказал Доновану: «Прости, твои деньги на полу, Донован». Я не знал, что будет делать полицейский, и мне было всё равно. Я хотел домой. И только я пошёл, как этот полицейский выхватывает пистолет и избивает им беднягу галисийца, который пил пиво и за весь вечер рта не раскрыл. Никто не вступился. Даже я. Мне стыдно, кэп.

— Теперь недолго осталось, — сказал я.

— Знаю. Сколько можно уже. Но что не даёт мне покоя сильнее всего… Лицо моё ему нравится, глянь ты! Что у меня за лицо такое, кэп, если подобный тип заявляет, будто оно ему нравится?

Лицо Джози очень нравилось и мне. Больше, чем лица едва не всех остальных знакомых. Понял я это далеко не сразу: лепили его не для того, чтобы оно покоряло с первого взгляда. Его вылепило море, бары, карточные игры и рисковые предприятия, задуманные и исполненные с холодным и точным расчётом. Ничто в этом лице не было красивым, кроме глаз, а их голубой цвет — ярче и оттенка более странного, чем цвет Средиземного моря в самый ясный и яркий день. Чудо что за глаза, а лицо, совсем не красивое, сейчас будто обтягивала дублёная кожа, вся в волдырях.

— У тебя хорошее лицо, кэп, — сказал я. — Наверно, единственное в плюс тому сукину сыну — что он это разглядел.

— Буду обходить забегаловки десятой дорогой, пока не утрясётся, — решил Джози. — Посидеть на площади, с женским оркестром и девушкой, которая поёт, там было чудесно. Скажи начистоту, как ты, кэп?

— Скверно, — сказал я.

— Живот не сорвал? Я боялся за тебя всякий раз, когда ты уходил на нос.

— Нет, — сказал я. — Только спину.