Стрелок

Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но больше никто не заметил, как он вошёл. Все изрядно надрались. Шеб наигрывал методистские гимны в рваном ритме регтайма. Убелённые сединами лоботрясы, которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе почившего Норта, уже успели охрипнуть — ну ещё бы, весь день только и делают, что напиваются и горланят песни. Шеб, пьяный вдрызг и одурманенный возбуждающей мыслью, что сам он пока ещё не распрощался с жизнью, играл с каким-то неистовым пылом. Пальцы так и летали по клавишам.

Хриплые вопли не перекрывали вой ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов бросает ему дерзкий вызов. Захари, уединившись в углу с Эми Фельдон, закинул юбки ей на голову и рисовал у неё на коленях символы Жатвы. Ещё несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, что все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. А мутный свет затенённого бурей дня, проникавший сквозь створки входной двери, как будто насмехался над ними.

Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носы его солдатских сапог образовали таинственную букву V. Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то всё-таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес-травы. Несло от него кошмарно — какой-то отравой.

Человек в чёрном снял капюшон и подошёл к стойке. Элис наблюдала за ним, ощущая тревогу, смешанную со знакомым, голодным желанием, скрытым в самых глубинах её естества. Он не носил никаких отличительных знаков религиозного ордена, хотя само по себе это ещё ничего не значило.

— Виски, — сказал он. У него был приятный голос, тихий и мягкий. — Только хорошего виски, лапуля.

Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав её за лучшее, что у них есть, но всё же достала нормальный виски. Пока она наливала, человек в чёрном смотрел на неё, не отрываясь. У него были большие, как будто светящиеся глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Голод внутри нарастал. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никчёмный кастрат, играл гимн о Христовом воинстве, и кто-то уговорил тётушку Милли спеть. Её голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, словно топор с тупым лезвием — в череп телёнка на бойне.

— Эй, Элли!

Она пошла принимать заказ, задетая молчанием незнакомца, уязвлённая взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим нестихающим жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Эти желания могли быть симптомом больших перемен, а те, в свою очередь, — признаком подступающей старости, а старость в Талле всегда была краткой и горькой, как зимний закат.

Бочонок с пивом уже опустел. Она открыла ещё один. Уж лучше всё сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пёс, которым, собственно, он и был, прибежит по первому зову и либо порежет себе пальцы, либо прольёт всё пиво. Пока она возилась с бочонком, незнакомец смотрел на неё. Она чувствовала его взгляд.

— Много у вас тут народу, — сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он ещё не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть напиток.

— У нас тут поминки, — сказала она.

— Я заметил покойного.

— Никчёмные люди, — сказала она с внезапной злобой. — Никчёмные люди.

— Это их возбуждает. Он умер. Они — ещё нет.

— Они смеялись над ним при жизни. И они не должны издеваться над ним хотя бы теперь. Это нехорошо. Это… — Она запнулась, не зная, как выразить свою мысль: что это и почему это мерзко.

— Травоед?

— Да! А что ещё у него было в жизни?

В её голосе явственно слышалось обвинение, но незнакомец не отвёл глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь жаркой волной прилила ей к лицу.

— Прошу прощения. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, всё это противно?

— Я не священник, и мне не противно. — Он осушил стакан виски одним глотком и даже не поморщился. — Ещё, пожалуйста. Ещё один и от души, как говорят в одном мире, тут по соседству.

Она не поняла, что это значит, но побоялась спросить.

— Только сперва покажите деньги. Прошу прощения.

— Нет надобности извиняться.

Он выложил на прилавок неровную серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше — с другого, и она сказала, как скажет потом:

— У меня нету сдачи.

Он лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел на стакан, пока она наливала ему ещё виски.

— Вы у нас как, проездом? — спросила она.

Он долго молчал, и она уже собралась повторить свой вопрос, как вдруг он раздражённо тряхнул головой.

— Не надо сейчас говорить о таких пустяках. В присутствии смерти.

Она приумолкла, обиженная и поражённая. Он, должно быть, солгал, когда сказал ей, что он — не священник. Солгал, чтобы её испытать.

— Он тебе нравился, — произнёс незнакомец будничным тоном. — Да?

— Кто? Норт? — Она рассмеялась, прикинувшись раздражённой, чтобы скрыть смущение. — По-моему, вам лучше…