Стрела и солнце

«Змей с тобой! — неприязненно думал архонт. — Не хочешь разговаривать — не разговаривай хоть до самой смерти».

Хорошо уже то, что Орест не вмешивается в дела херсонеситов, не ищет знакомств среди тайных сторонников Боспора, не заводит шашней с врагами народной власти. Могло быть и хуже. Пусть хлещет себе вино. Если разобраться — зять для Херсонеса подходящий. Однако жаль Гикию — ей-то, видно, не очень сладко приходится. Прогнать Ореста? Все полетит в тартар — и мир с царем Боспора, и спокойствие родной общины, и счастье дочери.

Эх, проклятье!

— Тебе плохо, Гикия? — повторил архонт. — Скажи правду.

Его мучила острая жалость к дочери: почему Гикию преследуют неудачи в супружестве, почему ей так не везет на мужей, а?

Старик усилием воли старался приглушить жалость, отмахнуться от гнетущих мыслей, чтоб не страдать еще больше. Ведь ответ напрашивался сам собой. Потому что он, отец, навязывал ей женихов — архонт мысленно подчеркнул слово «навязывал», именно так и было, какой ужас, — навязывал их вопреки ее желанию.

Он считал, что по-своему прав.

«Безусловно, прав, — уверял себя Ламах. — Так нужно».

Нужно! Архонт вздохнул. Молодой женщине от этого не легче. Ей, прежде всего, нужна любовь. Не с каменной же башней Херсонеса ей спать, в самом деле…

— Нет, отец, мне хорошо, — сказала Гикия. — Я… счастлива. Я никогда не была такой счастливой, — добавила она и покраснела, и старик понял, что дочь говорит правду. — Но мне… очень трудно, — продолжала Гикия, положив кудрявую голову отцу на плечо. — Орест странный человек. Ты же знаешь — в юности он… Отец, как мне согреть этот камень? Если с ним не заговорить, он может молчать целый день.

Ни к чему не лежит у него душа. Может быть, он томится по тому, что потерял… утратил когда-то, грустит о тех временах, когда был таким, как все. Тоскует о безвозвратно ушедшей радости.

Как возвратить ему молодость? Он совершенно равнодушен ко мне. А я… я не могу без него жить! Что делать? Как быть мне? И зачем, зачем он приехал сюда! Все было хорошо… и вот явился этот человек на мою голову. Я умру, отец, если Орест не полюбит меня!

Гикия закрыла руками глаза и заплакала с детской горечью.

Архонт вскинул брови, раскрыл рот. Кто бы поверил? Оказывается, его гордая, неприступная дочь без ума от молчаливого боспорянина! Значит, он, отец, не так уж виноват перед Гикией. Все дело — в Оресте.

Ламах догадывался, отчего этот парень свихнулся. Тяжелая рука Асандра кому хочешь сдвинет мозги с места, кверху дном их перевернет. Но не относиться же с ненавистью ко всему человечеству из-за одного дряхлого людоеда? Надо отличать белое от черного. И надо жить.

— Может, отправить вас на два-три месяца в Афины? Или даже в Рим или Александрию? Я как-нибудь наскребу денег на дорогу, хотя это нас просто разорит. Ну да ладно, был бы кошелек, деньги найдутся… — Ламах невесело усмехнулся. — Главное — встряхнуть твоего красавца. Я чую — большой души был человек, да грязью эту душу занесло. Он бы рассеялся в пути, отошел, переменился. Как ты думаешь?

— Э! — Гикия безнадежно махнула рукой. И сама не заметила, что этот короткий возглас неверия, и слабый взмах — это у нее от Ореста. Влияние. Люди, сами не замечая, перенимают иногда привычки даже у врага. — Я его из дому не всегда могу вытащить. Разве он согласится на длительное путешествие?

— Тогда, — медленно и задумчиво проговорил архонт, почесывая седую бороду, — тогда… что же тогда делать, а? Надо поразмыслить. Постой-ка. Не посоветоваться ли мне…

Ламах не успел договорить. Ворвался стратег Зиф. С его дрожащих губ слетел крик:

— Скифы!

— Это наша земля! — Вождь резко выбросил правую руку с растопыренными пальцами вперед, несколько вниз, и сверкнул горящими от злобы глазами на окружающих его сородичей. — Мы, скута [20], народ от семени великих ариев, пришли сюда, к морю Ахшайна [21]раньше греческих собак! Мы изгнали племя гиммирай [22]и овладели этой степью. Она принадлежит нам уже тысячу лет. И вот какие-то проклятые эллины собираются отнять ее у нас!

Он с треском переломил тростниковую стрелу, которую вертел в руке, с яростью взглянул на обломки и бросил их в костер.

В шерстяной куртке, расшитой по вороту, полам и концам рукавов золотой нитью, в широких кожаных шароварах, удобных для верховой езды, в мягких сапогах с короткими, до икр, голенищами, перевязанными у щиколоток, чтобы не спадали, вождь сидел на пригорке, подстелив бычью шкуру, подогнув одну ногу под себя и положив рядом серую войлочную шапку с острым верхом.

Ветер трепал его перехваченные шнуром густые темно-русые волосы.

На груди висела большая золотая гривна с искусно вычеканенными подвесками, изображавшими рогатых оленей.

Мочку левого уха оттягивала вниз крупная серьга. На загорелую щеку скифа падал от серьги желтый отблеск.

Акинак — длинный, в полтора локтя, кинжал в ножнах, обвитых причудливым узором из тесно сплетенных в кровавой свалке разъяренных чудовищ: львов с головой и клювом хищных птиц, бешено оскалившихся крылатых быков, злобных сфинксов, стреляющих из лука, — был заткнут за пластинчатый серебряный пояс.