Стрекоза и Оми

Зухра за рулём серебристой «тойоты» и заметно нервничает, не разделяя моего блаженства. Нервничает, потому что мы с трудом продвигаемся в потоке автомобилей. Впереди выходные, и горожане хотят провести их вдалеке от каменных стен – в деревне, или на даче, или вот, например, в каком-нибудь лагере. Как на грех, правая полоса моста через Белую дала трещину и сейчас на ремонте. Это создаёт проблемы: машины перед мостом перестраиваются, и Зухре приходится всё время вертеть головой, чтобы не столкнуться с каким-нибудь раззявой. Но сколько ни томись, развязка все равно будет. За мостом мы сворачиваем вправо от основной трассы. Land Cruiser набирает скорость и жадно поглощает пространство. Время вдруг замедляет течение, как река, стремительно вырвавшаяся из узкого каменного ущелья и неторопливо несущая воды по широкой равнине.

Зухра меня о чём-то спрашивает, глядя вперёд, на дорогу, и сначала я отвечаю чисто механически, заворожённый июньской зеленью полей и лесных массивов, потом наконец до меня медленно доходит смысл её слов.

– Я не люблю, когда скрипит карандаш, – продолжает она фразу, к началу которой я не прислушался.

– Ну вот… – Притворяюсь обиженным. – А я пишу только карандашами.

– Ты, стало быть, теперь писатель?

– Нет, Зухра, я не писатель.

– Но ведь тех, кто пишет рассказы, называют писателями. Разве я не права?

– Права. Только тех, кто пишет рассказы, называют ещё и рассказчиками.

Зухра смеётся – так, как умеет только она. Звонко и раскатисто. Азартно. Мне всегда нравился её смех; увы, время добавило в него взрослые нотки, и исчезла детская непосредственность, радовавшая меня каких-то восемь лет назад. Теперь смех её кажется чуть настороженным, недоверчивым.

– Поняла. Если пишешь повести, ты повествователь, если романы – романист. Так?

– Сложный вопрос. Я не знаю, как на него ответить.

– Что ж тут сложного? Ответь как умеешь.

– Писателей в наше время развелось слишком много. Я не хочу быть таким, как все.

– Тогда кто же ты?

– Я сочинитель.

– Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка?

– И это название не столь верно. Но пусть будет так.

Неожиданно набегают тучки, и первые капли дождя бьются о стекло, растекаясь тонкими нитями. Зухра включает дворники, щётки бегают и стучат, словно отбивают такт, – похоже, что время очнулось и вновь заспешило куда-то за горизонт – в страну, где отчаявшиеся люди прячут сердца от одиночества.

Лето в этом году нежаркое, и мне оно нравится. В жару одолевает сонливость, ты слаб и ничего не хочешь делать. А в дождливую погоду очень даже неплохо пишется.

– Трудно сочинять книги?

– Да нисколько. Это очень просто.

– Совсем-совсем?

– Да. Надо только знать, как это делается.

– Ты научишь меня писать?

– Легко. Прямо сейчас. Смотри…

– Я должна на дорогу смотреть.

– «Смотри» в смысле «слушай», так говорят. Сегодня утром я позавтракал килькой. Знаешь ведь, есть такие кильки в томате – в консервных банках…

– Килькой? Фи-и!

– Ну да, «фи», ничего противнее не ел, но завалялась она в холодильнике. А больше, как назло, ничего не завалялось. Понимаешь?

– Угу.

– Так вот, заметь, я съел эту кильку – вонючую, протухшую, измазанную томатом кильку. Я съел её и чуть не обрыгался, будь она проклята.

Зухра хохочет, подпрыгивая от восторга, и давит на газ, отчего машина дёргается, словно норовистая кобыла, но она тут же осаживает её, натянув удила, отчего я устремляюсь в объятия лобового стекла, и только страховочный ремень не позволяет состояться неожиданному поцелую.

– А при чём тут килька?

– Ты не понимаешь. Я съедаю кильку, а килька меня никогда съесть не сможет. Такова жизнь. А в книгах наоборот: килька тебя обязательно съест.

Зухра задумывается. Какое-то время мы едем молча, мне даже кажется, что она грустит.

– А надо непременно кого-то съесть? – спрашивает Зухра.

– Разумеется. А как же иначе?

– Чем же тогда книги отличаются от жизни?

Зухра чрезвычайно серьёзна. Я, кажется, испортил ей настроение своим дурацким сравнением.

Я не отвечаю, задумавшись, и тогда она спрашивает меня снова:

– У тебя была женщина в Ульяновске?

– Зухра, ты зачем задаёшь трудные вопросы?

– Хочу поиграть в день откровений. Это возможно?

2. Дорога

«Дался тебе этот Ульяновск? – укорял я себя. – Зачем он вообще нужен? И где он там на карте?» У чёрта на куличках, естественно! Надо быть полным идиотом, чтобы, имея выбор между Женевским озером и Ульяновском, выбрать Ульяновск. Или законченным тупицей. Что практически одно и то же… Да, это одно и то же. Но я выбрал Ульяновск и теперь трясся в автобусе по плохой дороге.