Страж перевала

Я подумала, что ему не помешало бы прижечь язык, чтобы болтал поменьше, но сдержалась и промолчала.

– Давай дергай, что тянуть-то?

Это только сказать было легко, а на самом деле пришлось повозиться…

– Да лучше б я сам извернулся, – в сердцах сказал мне Кайхо, когда я наконец вытянула стрелу. – Ну, еще и ты порезалась…

– До свадьбы заживет, – огрызнулась я, плеснув на пострадавший палец жгучего настоя и зашипев: это зелье настаивают на семижды семи травах, скорлупе горного ореха, яде змеи-землеройки и тому подобном. Жжет оно хуже огня, на язык лучше не пробовать, если жизнь дорога (а горномогучие его пьют, правда, понемножку), зато раны очищает лучше некуда. – Сам-то как?

– Жить буду, – сквозь зубы ответил Кайхо. Ему пришлось похуже: такая дырка в шкуре – это не порез.

– А перевязать нечем, – сказала я, снова порывшись в его вещах. – Что ж ты так оплошал?

Вместо ответа он выругался, даже не подумав извиниться, и предложил отрезать подол рубахи на повязку. Или так оставить, само заживет.

Кромсать одежду мне не хотелось, к тому же я вспомнила о подарке Мадиты… Жаль было марать ее вышивку кровью и жгучим настоем, но что поделаешь? Может, еще отстирается, а нет – я эти знаки хорошо запомнила.

– Твое рукоделие, да, нет? – заметил Кайхо. – Кривенькое… А я-то хотел тебя попросить рукав зашить.

Честное слово, мне захотелось огреть его поленом! Не был бы ранен – точно получил бы поперек хребта.

– На твоем рукаве не узоры вышивать, это раз, – ответила я и затянула узел так, что Кайхо ойкнул, – а два – ты левша. Левая рука у тебя цела-невредима, вот сам и зашивай. А если не умеешь… Что смеешься?

– А ты сердишься очень забавно, – заявил он и по-двигал плечом. – Сойдет. Впрямь, лучше сам зашью, а ты за костром пока последи. И вон там, у тебя за спиной, кое-какие припасы, доставай. Перекусить не помешает. Не знаю, как у тебя, а у меня со вчерашнего вечера во рту ничего не было.

– Язык у тебя там был, – не удержалась я, – болтливый причем!

– Ну так что мне, жевать его, что ли?

– Прикусить не помешало бы… Кайхо, ты никак тут зимовать собирался?

– Нет, но откуда мне знать, сколько придется тут торчать? – немного невнятно ответил он, через голову стаскивая сперва шерстяную безрукавку плотной вязки, а потом рубаху.

– Не замерз? – участливо спросила я, взглянув на знакомый орнамент. Теперь можно и родовое имя не спрашивать, и так понятно!

– В самый раз, – ответил Кайхо, отыскал иголку с ниткой, примерился и начал шить крупными стежками. – Ночью сильно холодает.

Холодает, как же… Любой равнинный, разденься он по пояс в этой стылой пещере (костерок ее еще не нагрел, куда ему!), мгновенно бы посинел, покрылся гусиной кожей, и у него зуб на зуб не попадал бы от озноба! А Кайхо сидит себе, будто на солнечном пригреве… Кстати, о солнце – он был загорелым дочерна: наверняка все лето носился по горам если не в чем мать родила, так в одних штанах. Ох и позавидовала же я ему…

– А почему запасной одежды не взял? Эту можно было бы на повязки пустить.

– Взял. На тебя. Вон там она, переоденься, кстати. – Он уже натянул зашитую рубаху с безрукавкой и принялся за полушубок. – Сейчас, дошью и выйду.

Что и говорить, сменить одежду не мешало, а мои-то пожитки на седле у Серебряного остались.

– Еще не хватало тебя стесняться, – фыркнула я, но спиной все-таки повернулась. За пазухой у меня были спрятаны маски, нечего ими светить. – А как ты с размером угадал?

– Чутконосых расспросил, как еще-то? Ну, чуть с запасом взял, велико – не мало. А они сказали, что ты долговязая, вряд ли намного ниже меня, только в плечах уже, ясное дело, след на треть меньше и тощая, – отозвался Кайхо. – Да, и правда тощая. Тебя не кормили, что ли?

Сапог я бросила не глядя, на звук, и, судя по звуку же, попала.

– Мимо, – сообщил он. – В стену угодила, на два пальца правее от моей головы. Не так уж плохо для той, кто полжизни на равнине провел!

То ли я совсем отвыкла от людей гор (Аридор Раве не в счет, он все же в предгорьях вырос), то ли Кайхо даже для местного уроженца был… скажем так, выдающимся болтуном. А может, это у него испуг словами выходил? Отец говорил, такое бывает: если кто-то сильно напугался, то начинает нести околесицу, шутить по-дурацки, вроде как показывает, что вовсе ему и не было страшно. Если так, то пусть его языком мелет, переживу. Но вот если он всегда таков…

– Страшно было? – спросил Кайхо, словно подслушав мои мысли.

– Не успела понять.

– А что кислая такая?

Он оделся наконец, щедро подбросил хвороста в костер и уселся напротив меня, поджав ноги. Я совсем разучилась сидеть так подолгу, а жаль, удобно.

– От голода, да, нет? Так ешь, не стесняйся, тут с запасом!

Я вспомнила, как матушка говорила, что на молодых парней еды не напасешься, они вечно голоднее чутконосых в лютую зиму, окинула Кайхо взглядом – вот он был не тощим, а поджарым, тоже как чутконосый, – и вздохнула. Ясное дело, бо́льшую часть провизии уничтожит он, и хорошо, что запас такой… гм… солидный.

– Ты, может, все-таки назовешься по-человечески? – напомнила я.