Стратегия исхода

Помню, я подслушал, как они с извращенным наслаждением планировали, какие комнаты у нас можно превратить в убежище, если (боже упаси) представится случай.

Мама удалилась в кухню, а я потащил извивающегося пленника в столовую, где наши отцы углубились в специфически братскую баталию[90].

– И что, я должен это надеть? – риторически вопрошал дядя Моррис, отмахиваясь от кипы, которую ему совал младший брат. – Сэмми, Бог знает, что я лысый, зачем его дурачить?

Я фыркнул. Восхитительная логика. Меня в старике почти все восхищало. Шестьдесят восемь лет, стал миллионером, когда миллион еще кое-что значил, всего сам добился. И притом чувство юмора сохранил. Как пить дать, у нас масса общих генов.

– Ты просто боишься, что она упадет, раз прикрепить не к чему, – поддразнил я. – Может, «скотч» найдется?

– Или кнопки, – вмешался Бенджамин. Ну естественно, как же не помучить старика-отца!

– А жвачка сойдет? – предложил Моррис. Так в себе уверен, что может позволить над собой смеяться.

– Очень, очень смешно, – закивал Шмуэль, неохотно поддавшись моменту ради взаимовыгодного сотрудничества. Он опять сунул старшему брату кипу, и тот капитулировал – как всегда.

– Мы же все тут реформисты, Сэм, – заметил Моррис, водружая вязаный синий кружочек на сияющий кумпол. – Нам вроде можно делать, что хотим.

– Моррис, ты не у себя дома, – нахмурилась тетя Эстель из-под огненно-рыжего парика. – Для разнообразия делай, что они хотят.

– Да надену я, надену, – сказал он. – Просто дразню братика-раввина, вот и все.

Моррис вел себя так, будто у него есть право. Может, так оно и было. Об этом больше не говорили, но все прекрасно знали историю братьев. Их отец выжил – не после Катастрофы, а еще раньше, после русских погромов. Целые штетлы сжигались дотла. Когда казаки пришли в Кишинев, дедушка Цви был слишком молод, чтобы драться, но слишком хитер, чтоб уступить. Он залез в пересохший колодец и прятался там трое суток, затыкая уши – только бы не слышать бушующей наверху преисподней. Когда он вылез – ну, в общем, его родителей и сестер уже «не было».

В середине двадцатых, подростком, он добрался наконец до острова Эллис и умудрился сколотить себе крошечный бизнес в Нижнем Ист-Сайде – менял в многоэтажках газовые лампы на электрические. Ему никто не помогал, но он отложил денег и в разгар Депрессии отправился в отпуск, целых две недели в Катскиллах, в марксистском лагере под названием Кедем. Там он влюбился.

Цви с женой работали на износ и мечтали, что их сыновья со временем даже поступят в колледж. Моррис учился в средней школе; стало ясно, что Козны выпадают из послевоенного американского процветания, и старший сын должен помочь сводить концы с концами. Моррис начал работать с отцом и вскоре возглавил бизнес, превратив его в полноценный магазин осветительных приборов на Бауэри.

Встретив человека, который импортировал из Гонконга граненые стеклянные четки, Моррис принял решение, навеки вытащившее нашу семью из долгов. Он нанял формовщика подделывать висюльки дорогих французских люстр и начал собирать и задешево продавать подвески. Пригороды Лонг-Айленда населены итальянцами, немцами и евреями; Моррис Коэн забил их столовые фальшивыми хрустальными канделябрами. (Многие висят по сей день.) К 1967 году Моррис открыл второй магазин на первом этаже четырехэтажки в Краун-Хайтс. На втором этаже хранились подвески и светильники, а также располагалась крохотная мастерская по сборке. Вся семья жила на третьем и четвертом.

Мой отец тем временем с отличием окончил Бруклинский колледж и перебрался в Семинарию, чтобы, с одной стороны, и дальше корпеть над своим драгоценным Талмудом, а с другой – не попасть в армию. За все платил Моррис – он гордился тем, что способен защитить младшего братика от ужасов войны во Вьетнаме. Правда, Шмуэлев выбор профессии заставил дядю посомневаться в собственной целостности.

Моррис не сознавал этих сомнений до осени 1968-го. Он рьяно ухаживал за Эстель, миниатюрной рыжеволосой учительницей, младшей сестрой поставщика граненого стекла. Нью-йоркские учителя бастовали, Эстель нечем было заняться, и она увлеклась сионизмом. С целью доказать серьезность своих намерений, Моррис как-то вечером отвез ее в Еврейскую молодежную ассоциацию послушать речь нового, крайне спорного деятеля по имени Меир Каган.

Сидя в откидном кресле в подвале ветхой синагоги, Моррис услышал слова, что навсегда изменили его как еврея. Каган начал с рассказа о кишиневском погроме. Он упрекал евреев в трусости – тряслись по углам, пока насиловали их жен. Он обвинял жертв Катастрофы в том, что с ними случилось, – сбились в коровье стадо и послушно отправились на бойню. Он говорил, что независимость Израиля возвещает еврейскому народу новую эру; теперь евреи будут защищать себя и близких от любой агрессии – не только в Израиле, но и здесь. За последний месяц напали на четырех живущих поблизости старых евреек. Каган призвал всех мужчин посвятить себя новому духу сопротивления и, как он выразился, присоединиться к Лиге еврейской обороны.