Страсти по Юрию

Там было спокойно, прохладно и пусто. Трава на могилах подстрижена ровно. Везде незабудочки и маргаритки. Он подошел к могиле Варвары и сел по своему обыкновению на корточки.

— Ну что? Доигралась? — спросил он сердито.

Над ним зазвенела какая-то птица хрустальным и жалобным голосом.

— Не ври только, Варя, что ты ни при чем, — сказал ей Владимиров. — Что ж ты без меня и двух лет не могла…

Он чуть не сказал ей «прожить».

— Диагноз, конечно, серьезный устроила, — продолжал он. — Но я, Варя, помирать не собираюсь. Я чагу купил, пью ее, и мне лучше. И боли прошли, и вот есть даже хочется. Поеду в кафе и поем. Так что хватит.

Он помолчал и худым, сильно дрожащим пальцем расправил цветок маргаритки на самом ее изголовье.

— На что ты обиделась, Варя, скажи? На то, что я, муж твой, живую люблю? Так здесь у нас любят живых, вот и все. А что там, у вас, я не знаю. Узнаю в свой срок.

Опять эта пташка с ее голоском!

— Я всем говорю, что кончаю роман. Что, мол, поджимает, боюсь не успеть. А я, Варя, вру. Торопиться мне некуда. Сказал: не помру! Значит, и не помру.

Он расправил еще одну маргаритку.

— Влюбился я очень. Не перебивай! Тебе не должно быть обидно, ты слышишь? Сама меня бросила ведь, померла. Решила меня за собой утянуть. А я так влюбился, аж сердце болит!

Ему показалось, запахло клубникой. Запах был оттуда, из Подмосковья, где на грядках у фельдшерицы поспевала клубника.

— Я тут подлечусь, и мы сразу уедем. Лежать с тобой рядом в земле не хочу.

Варвара, наверное, все поняла. Вокруг было тихо. У Владимирова сжалось сердце, когда он представил себе, что должна сейчас чувствовать бедная ее душа, услышав такую жестокую правду. Но выхода не было.

— Я буду не здесь, — прошептал он устало. — Тебе станет легче. Прости, если что не по-твоему, милая.

Погладил обеими руками маленький, словно бы детский камень и несколько раз поцеловал его.

Вечером того же дня он окончательно решил, как назовет свой роман: «Мы все на особом счету». И просто, и верно.

Выпил чаю, съел яблоко, купленное по дороге с кладбища. Позвонил Кате в Петрозаводск. Пора было приступать к работе. Внутри все дрожало от радости. Он не мог понять, что это с ним. Потом разгадал: сегодня он сделал то, что должен был сделать давно. Он пошел к Варе и все рассказал ей как есть. Она поняла и отпустит его. И нечего было таиться и прятаться. Ему стало казаться, что его сегодняшний разговор с Варварой был той же необходимостью, что и объяснение с Ариной, — тогда, еще дома, на кухне, — после которого он сразу ушел.

«Да, так. Только так, — сказал он себе. — А то ведь я сам всех запутал».

Написал несколько предложений и почувствовал, что роман зашел в тупик. С самого начала в нем была допущена огромная ошибка. Зачем было отказывать Гартунгу Беру в земном счастье? Начать нужно было с другого. Не с горя, а с праздника, с праздника, да, с Рождества! «Чтобы хозяйка утыкала россыпью звезд ее платье, чтобы ко всем на каникулы съехались сестры и братья…» Вот с чего нужно начать роман! И чтобы он весь осветился. Толстой так писал.

Мысли его путались, и он никак не мог ухватить ту, зацепив которую можно будет распутать клубок. Хотя, впрочем, это уже и неважно. Он подошел к окну, распахнул его настежь. Звезд почти не было видно, но хорошо была видна доверчивая луна, на лице которой синели небольшие подтеки, как будто она была любящей женщиной и кто-то ударил ее. К дому подъехала машина, выскочил знакомый толстячок со своим неизменным букетом, вбежал торопливо в подъезд и исчез. Дул неторопливый, угодливый ветер, и из леса, который чернел там, где заканчивались черепичные крыши, тянуло густою душистою свежестью.

«О, Боже мой, как хорошо! — вдруг подумал Владимиров. — И я ничего не боюсь. Что со мной?»

…А на Рождество будет Катя. Пойдут по морозцу и выберут елку. Он чуть было не рассмеялся от радости, лег, не раздеваясь, и сразу уснул.

Поначалу боль была несильной: она искала место внутри, хотела устроиться в нем поудобней. Пока она устраивалась, он стонал, но до конца не проснулся. Потом она стала сильней. Он свесил ноги с кровати, зажег свет. Зеркало отразило его, и он не узнал себя. Какой-то старик с перекошенным от боли лицом, худой до того, что хотелось зажмуриться. Тело его стало маленьким и слабым, настолько маленьким, что, как эта боль уместилась в него, он даже представить не мог. Мозг, однако, работал лихорадочно. Нельзя звать на помощь. Нужно справиться самому. Но было так больно, что те слова, которые жили в нем и до рождения, сейчас пришли сами.

— Господи, помоги мне, — бормотал он, — сделай что-нибудь, Господи! Господи, помоги мне!

Арина и Варя лежали в земле. А Зоя спала. Была еще Катя. Но Катя была далеко и возилась с ребенком. Все остальные были не нужны ему. Они выползали вдруг из темноты, но память их тут же отталкивала.

— Ты мне помоги! — Юрий вытер ладонью лицо. Оно было мокрым. — Ты мне помоги, Ты прости меня, Господи!

И стало полегче. Он лег и закутался в плед.

— Я буду просить Его, буду просить.

Он вспомнил, как вечером сидел на Вариной могиле и просил ее отпустить его.