Страсти по Феофану

   — Ну, так мы в Москву поедем, к митрополиту: Михаилу или Киприану — всё едино. В ножки бросимся, ничего не утаим. Чай, не выгонит, разберётся по совести.

   — Не советую. Очень не советую!

   — А не доводи до греха и не затевай распри.

В общем, отношения обострились. Явными противниками Феофана стали, кроме архиепископа, Александр Обакунович, Васса Варфоломеевна с братом Иосифом и ещё несколько примкнувших к ним бояр; плюс — Пафнутий Огурец со своими подручными. Но сторонников было больше. И особенно — обычные горожане, почитавшие художника за его работу в Спасе-Преображении чуть ли не как апостола. Незнакомые люди, встретив Дорифора на улице, низко кланялись, заломив шапки, а торговцы порой отпускали товары бесплатно. Слава отца пролилась и на сына: с Гришей тоже при встрече радостно здоровались разные прохожие и нередко совали в руки гостинцы. Даже друг Артем позавидовал:

   — Твой родитель в Новгороде — самый знаменитый. Встань из гроба Александр Невский — а и то ему воздали бы почестей много меньше.

Паренёк обиделся:

   — Только вот смеяться не надо.

Но боярич его заверил:

   — Не шучу, клянусь. Без подвоха сказал.

   — Без подвоха — тем более. Это общее любопытство нам уже надоело.

   — Неужели приязнь претит?

   — Не претит, но обременяет. Папенька уверен, что его превозносят преувеличенно. Что его главные творения ещё впереди. Может быть, в Москве...

Отпрыск Василия Даниловича изумился:

   — Хочет уезжать? Неужели?

   — Нет, пока не знает. Если допекут — и друзья, и враги — вероятно, отправимся. Заодно и тебя возьмём. Ты ж хотел в Москву — на попа учиться.

   — Ну, так это пока не скоро — надо подрасти.

Видимо, Артем разболтал сестре о возможном отъезде Феофана. Потому что девушка поджидала художника, направлявшегося на ужин к её отцу (по его приглашению), и, шагнув навстречу, обратилась взволнованно:

   — Люди бают, собираешься Новгород покинуть?

Софиан даже растерялся:

   — Кто тебе сказал, Машенька, голубушка?

   — Слухи долетели.

   — От Григория, что ли? Вот болтун мальчонка! Я ему задам.

   — Стало быть, неправда?

   — Помнится, при нём ляпнул сгоряча — видимо, на что-то разгневавшись... А малец запомнил. И настрекотал.

   — Значит, остаёшься?

Он взглянул на неё внимательно:

   — А тебе хотелось бы как?

Новгородка опустила глаза:

   — Лучше бы остался.

Дорифор подошёл вплотную. И спросил вполголоса:

   — А пойдёшь за меня, коли разведусь?

У боярышни запылали щёки, но она молчала.

   — Что ж не отвечаешь? Я не люб тебе?

Дочь Василия Даниловича помотала головой отрицательно.

   — Ах, не люб?

Слипшиеся губы разомкнула с усилием:

   — Я не знаю... Страшусь...

   — Что, меня страшишься?

   — Да...

   — Что ж меня бояться-то?

   — Ты... такой... необыкновенный... и непонятный... страшные иконы рисуешь... Знаешь столько! Можешь говорить про любое!.. Ну, а я? Самая обычная, молодая, глупая... и не интересная для тебя... — Девушка едва не заплакала.

Он дотронулся до её руки:

   — Машенька, оставь... Не терзайся, право. Молодость твоя, красота и скромность — вот что для меня главное. Ничего иного не надо. Остальное приложится. Обещаю написать челобитную Патриарху в Царьград и отправить с кем-нибудь из гостей-купцов. Как его решение выйдет — тотчас и поженимся. Ты не против?

Сжав его ладонь, пылко проговорила:

   — Я почту за честь, Феофан... Быть с таким человеком рядом — это же подарок Небес! — и, склонившись, быстро поцеловала пальцы живописца. А потом, повернувшись, побежала по галерее.

Софиан, взволнованный, возбуждённый, долго смотрел ей вслед. Повторял мысленно: «Ах, какое чудо! С нею отдыхает душа... Вроде возвращаешься в юность... — Он прикрыл глаза и закончил: — Извини, Летиция... Я не ангел... и меня непреодолимо тянет к этой прелестнице... Но она никогда, никогда не вытеснит память о тебе из моей души. Обещаю это».

А когда на ужин подавали горячее и Василий Данилович поднял кубок с вином за здоровье Грека, прибежавший дворский доложил испуганно:

   — Там явились приставник[19] Симеона Андреича со товарищи. Говорят, за их милостью Феофан Николаичем... Требуют, чтоб вышел немедля!

   — Как они посмели? — удивился боярин, отставляя кубок. — У меня в дому?

Дворский только руками развёл.

   — Ничего, я сам с ними потолкую, — и велел приятелю: — Ты не выходи, если надо — кликну.

На дворе, спешившись, стояли трое кметей-конников — два дружинника и приставник Трифон Бересклет.

Появившийся на крыльце хозяин грозно вопросил:

   — Что вам, господа, надобно?

Бересклет низко поклонился и ответил кротко:

   — Не сердись уж, Василий-ста Данилович, мы по долгу службы. Приключилось неладное. Обнаружили ноне Пафнутия Огурца с перерезанным горлом.

Осенив себя крестным знамением, новгородский вельможа подтвердил:

   — Жаль беднягу. Хоть и не любил я его, тем не менее — Божья тварь. Царствие Небесное... А при чём тут Грек?

   — Люди донесли, — сделал пояснение Трифон. — Будто бы на Торжище разругались оба. Из-за мастерской. До того сцепились — еле растащили. И при всех пообещали разобраться друг с дружкой. Вот и получается...

   — Получается — что? — перебил боярин. — Феофан зарезал? Ты соображаешь, что лепишь?