Страсти по Феофану

   — Ты католик?! — выпучил глаза новгородец. — Не пойму. Греки — православные, Феофан Николаич тоже...

   — Да, отец православный, а моя покойная маменька, итальянка, окрестила меня по латинскому образцу.

   — Ба, ба, ба, матушка твоя была фряжка!

   — Папенька уже предлагал перейти в православие. В общем-то я не против, но боюсь, маменька обидится, глядя на меня с того света.

Друг его заверил:

   — Не обидится, верно. Ты ж не в иудеи пойдёшь, не в магометане. Всё равно останешься в лоне Учения Христова.

   — Да, сестрица моя тоже сделалась православной.

   — Ну, вот видишь! И раздумывать нечего. Вместе станем в церковь ходить. А потом на пару двинемся в Москву — богословию обучаться при дворе митрополита.

Гриша посмотрел на него с усмешкой:

   — Я? На богослова? Да ни за что!

   — Поживём — увидим...

В то же самое время Софиан обратил внимание, что его подручный Симеон ходит словно в воду опущенный, и решил с ним поговорить. Напрямик спросил:

   — Ты с отцом повздорил?

Молодой человек вздохнул:

   — Нет, наоборот. Мы с ним встретились замечательно, лучше, чем я думал. Обнялись и поцеловались. Сводные братец и сестрица тоже были рады. Даже мачеха проявила доброжелательность, потчевала как лучшего гостя.

   — Что же ты такой невесёлый?

Симеон отвёл глаза:

   — Я обычный.

   — Вроде сам не свой...

   — Вы преувеличиваете, учитель.

   — Будто я не вижу! Вроде гложет тебя нечто изнутри.

Подмастерье, поколебавшись, наконец ответил:

   — Словно у Романа много лет назад.

Феофан попробовал вспомнить:

   — Много лет назад? У Романа?

   — Ну, когда он просил вас похлопотать за него перед моной Летицией.

   — О Томмазе?

   — Ну.

Дорифор улыбнулся:

   — Уж не хочешь ли ты сказать, что к кому-то присох?

Парень покивал обречённо:

   — Прилепился крепко.

   — А к кому, если не секрет?

   — Да какие ж теперь секреты! В Машеньку влюбился, в Марию Васильевну...

   — Что, в боярышню?

   — Да.

Эта новость неприятно поразила художника. Говоря по чести, девушка понравилась ему самому с первого знакомства. Он, конечно, не хотел думать ни о чём легкомысленном — сохраняя верность Летиции и Анфисе, — но когда с ней виделся во дворе боярского дома, церемонно кланяясь, каждый раз отмечал красоту и свежесть юного создания. А она при этом вспыхивала ярко, опускала очи, теребила кончик косы, перекинутой на высокую грудь. Больше у них общения не было.

Софиан спросил:

   — Говорил с ней уже про замужество?

Молодой человек померк:

   — Смысла в том не вижу.

   — Это отчего?

   — Я не ровня ей. Мой отец — просто бирич при Вече. Ходит по дворам и зачитывает грамоты от Совета господ. А она — болярская дочка, из семейства вельмож.

   — Ты талант. Научился у меня многому. Через год-другой сделаю тебя управляющим нашей мастерской.

   — Благодарен, конечно, за подобную честь, только разницы особой не вижу — управляющий, он и есть управляющий; кровь не та, носом не вышел.

   — Ну, не знаю. А поговорить можно всё равно.

Тот махнул рукой:

   — Бесполезно!

Феофан подумал: «Ну, и хорошо, что не выйдет за него». Сам себя спросил: «Я-то почему радуюсь? При любом раскладе, между мной и Машей ничего быть не может. Двадцать четыре года разницы. Младше моей Гликерьи — смех!» И закончил веско: «Просто мне приятно смотреть на женскую красоту. Не принадлежащую пока никому».

Новая работа в мастерской и церкви захлестнула художника, но однажды вечером, возвращаясь в гостевое крыло дома Василия Даниловича, богомаз увидел Марию, наблюдавшую за вознёй щенят, появившихся у кудлатой дворовой суки. Девушка смеялась, хлопала в ладоши. А увидев Грека, почему-то вздрогнула и в ответ на его приветствие молча поклонилась. Подойдя, он спросил по-гречески:

   — Я не помешаю? Можно посмотреть?

   — Сделайте одолжение, — прошептала боярышня, подбирая греческие слова с трудом.

Постояв и похмыкав тоже, глядя на борьбу бестолковых кутят, Дорифор вновь заговорил:

   — Вы как будто бы дичитесь меня? Неужели я кажусь таким страшным?

Дочь Василия от растерянности не могла ничего ответить. Теребя косицу, еле слышно произнесла:

   — Вы не страшный, а непонятный... Не такой, как наши. И потом у меня плохо с греческим.

   — Вашу речь разумею вполне.

   — Вы мне льстите.

   — Разве что слегка.

Сумерки сгущались. Маша сказала нервно:

   — Мне пора. Я должна идти.

   — Вы боитесь, что нас увидят? Девушке не положено разговаривать с посторонним взрослым мужчиной?

   — Не положено, — согласилась та.

   — А тем более с чужестранцем?

   — Да, тем более.

   — А тем более, если он простой живописец?

   — Вероятно, так.

   — Что ж, тогда прощайте. Больше никогда я не потревожу вашей светлости. — Сухо поклонившись, он пошёл к своему крылу. И не мог в полутьме увидеть, как стоит она, горько плача.

6.

Церковь Спаса Преображения, выстроенная Василием Даниловичем на Ильине улице, оказалась больше аналогичного храма Фёдора Стратилата. Соответственно, было много места для росписи — купол, низлежащие стены, Троицкий придел. Кстати, последний, небольшой такой закуток, представлял из себя личную молельню мецената-боярина, и уж там можно было не следовать строгим канонам, выразить себя от души.