Страсти по Феофану

   — Денег-то дадите? Мы, признаться, с Филькой поиздержались. В Русском монастыре обещали кое-что подкинуть за труды наши, но пока не торопятся.

   — Да о чём речь! Уж чего-чего, а финансов у нас немало. Сядешь на корабль с полным кошельком.

   — Чтоб на Филимона тоже хватило, если он решит возвратиться со мною.

   — Хватит возвратить четырёх Филимонов.

3 .

Но, конечно, с Филькой получилась заминка. Прочитав письмо Феодоры, он расстроился очень сильно — и по поводу смерти Аплухира, и по поводу предложения дочери Евстафия, чтобы Феофан сделался её мужем. Произнёс печально:

   — Вот поганка. Обо мне — ни слова. И вообще неясно, упомянут ли я в завещании. Вероятно, нет. Или как-то вскользь. Унаследовал банку с краской и кисть — не больше!

   — Не грусти, приятель, — попытался успокоить его товарищ. — Приплывём — узнаем.

Бывший подмастерье окрысился:

   — Никуда я не поплыву. Понял, да? Свадьба с Феодоркой, прикарманивание наследства — без меня! Постригусь в монахи и окончу дни на Афоне. Или же поеду на Русь.

   — Перестань дурить, — ткнул его в плечо Дорифор. — Неужели наставления кира Амвросия для тебя прошли втуне?

   — Ты про что?

   — Где твоя христианская незлобивость? И готовность прощать обиды? Наконец, любовь к ближнему, как бы он не относился к тебе?

Друг его сопел, глядя исподлобья. Феофан прибавил:

   — И вообще, коль на то пошло, откровенно говорю: я жениться на Феодоре не собираюсь.

Филька оживился, посмотрел на него теплее:

   — Честно, да?

   — Совершенно честно. Дочка Аплухира мне безразлична — раз. Я давал слово, что по возвращении обвенчаюсь с Анфиской, — два. Но пока не уверен, что теперь хочу заводить семью, — это три. Вот и делай выводы.

Успокоившийся напарник повеселел, даже улыбнулся:

   — А возьмёшь меня на работу в мастерскую?

   — Господи, о чём разговор! Оба вступим в корпорацию живописцев, примут нас в мастера, я и поделюсь с тобой частью капитала — будешь совладельцем нашего предприятия.

   — Не обманешь?

   — Я готов поклясться памятью Евстафия.

Филимон какое-то время думал. Наконец, прорезался:

   — Значит, на монашестве ставим крест?

   — Лично я решил. У тебя сомнения?

Тот пожал плечами:

   — На Афоне жилось привольно. А Константинополь? Что сулит нам? Дрязги и волнения? Суету сует?

   — Вероятно.

   — Стоит ли игра свеч?

   — Это жизнь — дрязги и волнения, страсти и борьба. Настоящая жизнь.

   — На Афоне, по-твоему, не жизнь?

   — На Афоне — рай. Жить в раю беззаботно, но скучно. Только после смерти...

   — Богохульствуешь, сын мой!

   — Может быть, и так. Я определился: место моё — в миру. Скитничество, молитвы с утра до вечера — не мои сегодняшние потребности. Ты же выбирай сам.

Снова замолчали. За окошком кельи трепетала звонкая весенняя листва 1357 года. Мелкие барашки бежали по тёмно-синей поверхности Салоникского залива. Солнце, выходя из-за облаков, припекало сильно. Чайки хватали рыбу, а наевшись, чинно расхаживали грудью вперёд по безлюдному белому песку.

   — Хорошо, — согласился Филька. — Едем вместе. Ведь, в конце концов, я потом всегда смогу сюда возвратиться.

И приятели с чувством обнялись.

Сборы оказались недолгими. А прощания — и того короче. Только прот Амвросий сильно сожалел, что друзья покидают монашеский полуостров. Но задерживать их не стал, даже намекнул, что ему известно о воле бывшего Патриарха Филофея Коккина. На священной горе относились к императору Иоанну V с явным неодобрением, заодно и к святителю Каллисту; Филофей и Кантакузин с их консерватизмом были афонцам намного ближе.

   — На одно уповаю, — завершил своё напутствие старый киновиарх, — что недели и месяцы, проведённые с нами, наложили на ваши души светлый отпечаток. Росписи в Русском монастыре это подтверждают. Будьте же верны нашим идеалам. Не давайте злу взять над вами верх.

   — Отче, благословите. — Оба опустились пред ним на колени.

   — Благословляю. Храм и монастырь ничего не значат, если нет у человека Бога в душе. Христианин как вместилище Бога — храм и есть. Веруйте в Него, и тогда ничего не страшно. — Настоятель перекрестил друзей и проговорил напоследок: — Ну, ступайте, ступайте с Богом. Я молюсь за вас.

...Подплывали к Константинополю, искренне волнуясь. Стоя на носу корабля, вглядывались вдаль, в синеватую дымку Мраморного моря, ожидая берег. Вот он показался — чуть заметной полоской, а затем ближе, ближе — хвойные деревья, каменные стены загородных имений, невеликие рыбацкие деревушки, церкви на пригорках, монастыри... поселения турок-наёмников... Вход в Босфор. Мощные высокие стены византийской столицы. Лодочки, баркасы, мельтешение парусов и весел. Пестрота причалов. Многоязычный гомон. Вонь от стухшей рыбы, лай собак, скрип деревянных сходен, смех портовых шлюх...

   — Кажется, приплыли, — элегически сказал Филька. — Никогда не думал, что расчувствуюсь по такому поводу.

   — Да, и я. — Феофан глядел на знакомые очертания набережной, пристани Золотого Рога и действительно ощущал холодок в груди. Что сулит ему возвращение в город юности? Радость или горе? Как здесь поживает Летиция? Встретятся ли они? Не хотел вспоминать о ней, но невольно думал, думал...