Страсти по Феофану

   — Летом приходи к нам в Архангельский собор. Я и два других мастера станем его расписывать. Будет любопытно.

У него глаза загорелись радостно:

   — Можно будет, маменька?

Та кивнула:

   — Дозволяю, сыне. Вместе и заглянем.

   — Я безмерно счастлив.

Вскоре княжича увели, а Елена произнесла с улыбкой:

   — Ты ему понравился.

   — Он мне тоже. Славный мальчуган.

   — И Владимир Андреевич выделяет его.

Грек смутился:

   — Чем же, интересно?

   — Отмечает ум и живой характер. Говорит: «В отца».

Усмехнулся:

   — Ну, ему, конечно, виднее...

Расставались сдержанно. Он подумал: «Нет, она хорошая, добрая. И я рад, что расходимся не врагами». А литовка подумала: «Ты напрасно, Феофан, умиротворился. Я таких обид не прощаю. Насолю тебе и твоей жене при малейшей на то возможности». И действительно — крепко насолила!..

3 .

Старый Архангельский собор был построен шестьдесят лет назад, при Иване Калите, и давно нуждался в целой переборке. Деревянные стены, кое-где подпорченные пожаром, начали сгнивать, и пришлось укладывать молодые брёвна, вместе с ними и два венца заново сложить. А затем уж, оштукатурив, передать в руки богомазов. Те, имея прориси-наброски (привезённые Даниилом из Сурожа), очень споро творили и уложились в два летних месяца.

Братья Чёрные написали архангелов — Михаила-воина, Гавриила-вестника и, естественно, Рафаила-целителя. Но фигура первого занимала главное место; он стоял с мечом и щитом, мужественный, крепкий, чем-то напоминающий князя Владимира Храброго — тот же ясный, но жёсткий взгляд и сурово сжатые губы.

Грек изобразил битву Архистратига с силами зла: Михаил спускается с облака в развевающемся алом плаще, в ослепительных золотых доспехах и орудует солнечным мечом, поражая противников, падающих ниц в страшных корчах; херувимы трубят победу добра, а божественный свет озаряет бранное поле, вдохновляя ангела-хранителя всех христиан на последний, триумфальный удар.

Симеон с прищуром смотрел на произведение мастера и молчал. Даниил не говорил тоже, обхватив туловище руками, и глядел не мигая, цепко и ревниво.

Дорифор спросил:

   — Ну, что скажете?

Старший брат перевёл глаза на учителя и проговорил удивлённо:

   — Ты ли это?

   — То есть как? — рассмеялся Софиан.

   — Я не узнаю твою руку.

   — Неужели не узнаёшь?

   — Да и нет. То, чего опасался раньше... В Спасе-Преображении на Ильине улице — аскетизм и суровость, мрачное достоинство и надрыв, незаконченность рисунка... Здесь намного мягче и совершеннее. Даже во врагах есть частичка доброго, их немного жаль...

Младший поддержал:

   — Там ты беспощаден, здесь взываешь о милосердии.

   — Разве это плохо?

   — Но к противникам Вседержителя мы не можем проявлять снисхождения.

Феофан, подумав, ответил:

   — А Христос говорит о милости к падшим.

   — К падшим — да, но не к ненавидящим всё святое.

Старый мастер не согласился:

   — Нет, насилием нельзя устранить насилие. Бог не истребляет, но карает светоносным мечом; в этой каре есть надежда на улучшение — ибо с мёртвого какой спрос? А наказанный грешник может осознать и исправиться.

   — А как же утверждают, что «горбатого могила исправит»? — хмыкнул Даниил.

   — Злые языки. Те, что отрицают принципы христианства.

   — Нет, христианство — это не всепрощение, — произнёс Симеон.

   — Нет, в христианстве главное — любовь, — твёрдо заявил их наставник. Помолчав, добавил: — Да, наверное, я теперь другой. В Новгород приехал после смерти Летиции... Мир казался мрачным, безысходно жестоким. Сердце ныло. По ночам я рыдал и, казалось, сходил с ума... А теперь, в Москве, я пришёл к любви. Да, к любви. Бог мне подарил Пелагею. И Ульянку. И уже не могу быть жестокосердным, яростным, бесчувственным. Видимо, прозрел наконец. Или постарел? Я не знаю. Но писать, как раньше, в молодости, больше не могу...

Даниил воскликнул:

   — Но ведь в Суроже мы прикидывали иное. Я изобразил Михаила в соответствии со своим замыслом! А твоя картина всё трактует в ином ключе!

   — Что ж с того? И архангелы, бывает, выглядят по-разному.

Симеон усомнился:

   — Уж не богохульник ли ты? Изменение и движение — суть земная жизнь. В мире потустороннем всё незыблемо, ибо вечно!

   — Да, но мы-то земные жители. И для нас, изменчивых, проявления небожителей отличаются друг от друга. Вечность запечатлеть нельзя. Как нельзя запечатлеть Бога. Ибо невозможно Его познать нашим скудным разумом. Мы о Нём судим по неясным косвенным признакам, по Благим Вестям, по Посланникам Божьим. И вот это трактовать дозволяется — в силу своих дарований и навыков. А последние не стоят на месте... — Грек развёл руками. — Впрочем, как любой смертный, я могу ошибаться. Пусть нас рассудит Его Высокопреосвященство.

После ухода мастера, младший брат сказал:

   — Кажется, он и в самом деле состарился. Чушь городит.

Старший согласился:

   — На себя не походит, прежнего... Но какой мазок! Ты взгляни, взгляни! Как изображён Михаилов лик! Сколько дерзости, силы, мысли! Нам так никогда не суметь. А тем более в таком возрасте.

   — Думаешь, Киприан одобрит?

   — Не уверен. Только жалко будет, если эту прелесть повелят замазать.

   — «Прелесть»? Ты сказал «прелесть»? Не кощунство, а прелесть?!