Страсти по четырем девочкам

Хиросима, Хиросима
Поезда проходят мимо.
Корабли плывут с опаской
Город залит черной краской.

Из семейного альбома
Смотрит атомная бомба
Человеческим лицом
Со страдальческим венцом.

Крошка-атом стал солдатом,
Каждый с крошкой-автоматом.
Каждый крошечный убийца
Вашим детям смотрит в лица.

Хиросима, Хиросима
Эта боль невыносима.
Но сегодняшнему детству
Все досталось по наследству.

А я вел своих юных спутников по этому страшному месту, где война кончилась и продолжалась, просто смерть надела шапку-невидимку. Вел их, как когда-то Вергилий вел Данте по всем девяти кругам ада. Но мои дорогие Пьеро и Арлекин еще до конца не понимали всей сути происходящего, хотя тень без человека обескуражила их.

— Вам не страшно? — спросил я своих спутников.

— Когда на лице маска, не так страшно. Все-таки Театр, — буркнул Пьеро.

Удары колокола медленно плыли над городом, как черные птицы, на тяжелых крыльях. Колокол предупреждал людей.

И вдруг я оглянулся и вздрогнул: вместо масок на лицах моих спутников появились противогазы — уродливые резиновые маски войны, с глазницами, круглыми, как маленькие иллюминаторы. Только на безжизненной резине были грубо начертаны рот с опущенными уголками и улыбка, похожая на гримасу.

От моих спутников повеяло каким-то отчуждением.

И вот тогда в нашей мистерии появилась Сасаки Садако.

Мой Театр! Кто я в нем? Автор? Режиссер? Художник? Артист? Или все в одном лице? Автор напишет пьесу — и свободен! Режиссер поставит спектакль и уйдет за кулисы. Художник размалюет свои огромные холсты и примется за новые. Актер наденет маску и на несколько часов станет действующим лицом. Только на несколько часов!

А я? Я вечно пишу свою пьесу, вечно рисую к ней декорации, ставлю спектакль и никогда не ухожу со сцены своего театра. И не уйду до тех пор, пока со скрежетом и скрипом не опустится железный занавес… Раз и навсегда.

Но железный занавес не опущен — жизнь продолжается, в Театре идет спектакль. На сцене — Сасаки Садако, девочка, которую догнала война и приговорила к смерти. Ведь война всегда приговаривает к смерти. Война сама есть смерть. Сасаки вступает на сцену медленно и бесшумно. Она в белом платье. В белых носочках. В руке веточка цветущей сакуры. Колокол звучит в такт ее шагам все тише — Бом! Бом! Бом! И замирает. И Тень вечная Тень — исчезает, так и не дождавшись своего хозяина.

— Кто вы? — спрашивает Сасаки. — Вы похожи на войну.

— Мы?! — в один голос восклицают Пьеро и Арлекин и тут только обнаруживают, что на их лицах вместо театральных масок — противогазные, резиновые маски.

— Не обращай внимания! — говорит Арлекин. — Войны давно нет. Все в порядке.

— Война есть, — отвечает девочка, — во мне всегда есть война. Она в моей крови. Радиация.

— Хочешь, мы дадим тебе нашу кровь, — предлагает Пьеро. — Сколько хочешь! Нам не жалко!

— Не поможет мне ваша кровь. Вам лучше держаться подальше.

— Мы не боимся! — за двоих отвечает Арлекин.

Ах, мои милые спутники, они ничего не боятся — не научились бояться. У них нет опыта страха. Они могут бояться всяких пустяков, а серьезного не боятся. Я когда-то сам был на войне бесстрашным, но только первые дни, до первой крови.

Сасаки устало опускается на циновку и забывается. Вернее, она из одного мира переходит в другой. В этом ее другом мире все неодушевленное оживает и обретает дар речи. Маленькое изображение Будды смотрит на девочку узкими глазами и говорит:

Я поджал свои ноги из бронзы.
Я сижу пред тобой в позе бонзы.
И девочка отзывается, отвечает ему:
Ты такой добродушный и круглый,
Стань на время, пожалуйста, куклой.
Мне ведь не с кем играть — только с Буддою,
Я тебя в одеяло закутаю.
Но Будда качает бронзовой головой:
Я бы рад поиграть с тобой, деточка,
Но надломлена хрупкая веточка.
И теперь даже Будда
Не способен на чудо.

Будда умолк, снова превратился в бронзовую статуэтку. Мистерия продолжается. Заговорила Циновка.

Я — Циновка,
Меня не приносят в хоромы,
Я с полей,
Я из рисовой нежной соломы.
И когда ты замерзнешь,
Тебя я согрею.
А когда ты пылаешь
Прохладой повею.