Страсть Северной Мессалины

– Бедняжка… – махнула рукой Марья. – Ладно, все со временем узнаешь, Щербатова. А пока с тебя будет довольно знать, что это… э-э… воспитанник императрицы. Ну так вот, он младше Зиновьевой на четыре года, дитя, а втюрился, как большой. Говорил, у нее больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе. Мы его спрашиваем: с чего вдруг так лестно? А он говорит, что это доказывается одним лишь тем, что она меньше румянится и украшается драгоценностями, чем другие. В опере он решетку в своей ложе сломал, потому что она мешала ему видеть Зиновьеву! В конце концов императрица позволила Зиновьевой выйти за графа, Алешенька наш остался безутешен, молодожены уехали за границу… но Зиновьева там вскоре умерла от чахотки.

– Ах, надо было ей за графа Бобринского выйти! – горячо воскликнула Даша. – Что с того, он четырьмя годами моложе? И не такое бывает! А люди живут, счастливо живут!

– Ты совсем глупенькая, Щербатова? – грустно сказала Марья. – Да разве позволила бы государыня своему сыну выйти замуж за племянницу его отца?

Даша вытаращила глаза. Услышанное просто не умещалось в голове.

– Так значит, граф Бобринский еще и сын… он сын…

– Да, сын! – со значением проговорила Марья. – Дитя светлое, доброе было, вырос человеком хорошим, а все же как увижу его, так о позоре своей семьи сразу вспоминаю. Понимаю, сейчас снова спросишь, что да как, ну так скажу раньше: мой отец дом поджег, когда она рожала втайне, поджег, чтобы людей и мужа от нее отвлечь. Ей тогда графиня Брюс пособляла, вернейшая во всем потатчица. Она меня взяла во фрейлины, чтобы отца отблагодарить, брат с графом Алексеем за границу ездил, когда тот учился там еще мальчиком. Она семье нашей благодарна, она благодарить умеет, а того не ведает, что для меня это – позор, ее благодарность принимать за такие труды. Ах, кабы моя воля, кабы силы мои – ушла бы я в монастырь, грехи семьи замаливать!

– В монастырь! – Даша так ужаснулась при этом слове, что голос ее на хрип сорвался.

– А что такого? – пожала плечами Марья. – Вяземская ушла же, верней, сбежала, а с ней еще и Сонина и Саломиева. Мы с этой Вяземской вместе в Смольном учились, вместе ко двору были взяты. Но она тяготилась всем до невозможности. И вот однажды, в Царском Селе, на берегу пруда вдруг нашли платья Вяземской, Сониной и Саломиевой. Все в ужасе были: неужто утопли девицы?! Обшарили пруд, но тел не сыскали. Стали подозревать их побег. Так и вышло. Они, одевшись крестьянками, бежали, начали странствовать. Девицы другие вскоре явились к родным, в ножки кинулись, их-де Вяземская с пути сбила, они назад хотят. Но, конечно, более их ко двору не допустили. Было дано приказание по разным дорогам задержать Вяземскую. И когда она, переодевшись в крестьянское платье, пробиралась в Москву, на перевозе через реку была узнана исправником и возвращена в столицу. Императрица приняла ее ласково, стала выспрашивать, что да как, но, уверившись в твердой решимости Вяземской посвятить себя служению Богу, дозволила той вступить в монастырь по желанию и, отпуская от себя, подарила иноческое платье большой цены… Видно, надеялась, что Господь за грехи простит.

– Да чем же Вяземская нагрешить успела, что ее Господь должен прощать? – удивилась Даша.

Марья снова посмотрела с сожалением:

– Да не Вяземскую прощать… ее! Государыню… Ей бы и самой уже пора клобуком покрыться, сыну престол оставив. Но нет, держится за свой трон! И святостью кичится, и в то же время не погнушается поиздеваться над верою. Знаешь, что было? Явились к ней святые отцы с просьбою: царь-де батюшка Петр Великий колокола на пушки изволил перелить, а когда их снимал, то обещал вскорости вернуть, да так и не вернул. Не поспособствует ли в этом деле государыня? На это наша-то полюбопытствовала, обращались ли с этой просьбой к самому Петру I? «Да, – ответили ей, – и даже петиция оная с тех времен у нас сохранилась». Императрица пожелала на нее взглянуть и увидела, кроме прочего, резолюцию, на ней начертанную: «А х… вам моего не надо?» И подпись: «Петр I». После чего попросила подать ей перо, чернила и начертала: «А я же, как женщина, даже этого предложить не могу».

Даша хихикнула было, совсем готовая закатиться смехом, однако увидела гневное выражение лица Марьи – и сделала вид, будто подавилась возмущенным восклицанием.

– Ах, грехов на ней больше, чем блох на барбоске, и они, совершенно так же, как блохи, перескакивают на того, кто с ней рядом, – с горечью проговорила Марья. – Побудешь тут – и сама начнешь грешить, вот увидишь.

– Слушай, – прошептала Даша тревожно, – ты такое говоришь… Это ж крамола! А ты не боишься меня? Не боишься, что я, ну…

– Наябедничаешь? – хмыкнула Марья. – Донесешь? Да и ладно. Меня все равно не тронут, а ты в два счета из дворца вылетишь. Ты ж не хочешь обратно к тетке? Она тебе письма к светлейшему вовек не простит, со свету сживет!

– Да нет, у меня и в мыслях нет, я просто спросила, – смешалась Даша. – А что, было уже такое, чтоб ты перед государыней провинилась, а она тебя простила?

Марья опустила голову, вздохнула.