Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском

Усадив Трутовского на тощий диван, он тоже сел, боком, близко к нему, и продолжал, но без пафоса, а проникновенно, негромко, тепло, часто заглядывая прямо в жадные молодые глаза:

– Искусство – дело великое, может быть, величайшее всех, по крайней мере в наше нравственно больное, оскудевшее время. Оно одно рождает гуманные впечатления, которые, накапливаясь, мало помалу пробивают развитием твердую кору одной положительной пользы, проникают в самое сердце, в самую суть и формируют таким образом человека. Выберете место свое, пусть даже очень, очень скромное место, но на этом месте своем достигните совершенства. Читайте много, но читайте только великих. Они одни громко проповедуют справедливость, гуманность, добро как необходимость, как даже прямую обязанность всех, по велению сердца, не из логических выкладок сухого рассудка, и ничего более, вы поверьте. Лишь великие – вечный наш образец, нам настоящий пример. Великие учат красоте и мощности творческой мысли. Великие влекут, зазывают соревноваться с собой. Великие пробуждают наши лучшие, духовные, творящие силы, разрушают пошлое довольство собой, очищают от мелкого, низкого, нанесенного в наши души враждебными обстоятельствами. В великих – наше всё!

На раскрасневшемся подвижном лице он увидел благоговейную благодарность, которая смущала его, и не допытывался, слова ли его, в которых, понятное дело, ничего особенно нового не было, горячность ли открытого чувства, вызванная вдруг пробудившейся страстью учить и самым искренним убеждением, расшевелили в молодом человеке всегдашнюю в этом возрасте жажду романтических подвигов и великодушных свершений. Его самого лихорадило нервное возбуждение. Временами его слабый голос срывался на крик, хрипящий и сдавленный, а в углах пересохшего рта собиралась горькая пена:

– Возьмите Пушкина прежде всего! Пушкин протягивает нам руку оттуда, где свет, где просвещение, где оскорбительные предрассудки не гнетут души человека. Это хлеб духовный для нас. В Пушкине в первом проявилось назначение русское. Он соприкоснулся с великими европейскими идеалами, однако ж остался просвещенным и гуманным по-русски, потому что назначение русского человека всеевропейское, даже всемирное, оставаясь в то же время истинно русским. А соприкоснулся с великими идеалами – и стал великим художником, великим во всем, великим в каждой самой малой черте. Вот соприкоснитесь и вы с великими идеалами, откройте, вспомните, найдите сотни, десятки сотен примеров. Хоть этот…

Он сильно обвел рукой:

–“Чертог сиял”!

Он почувствовал изумление, слезы, восторг. Он говорил задыхаясь, брызжа слюной:

– Вы видите, видите здесь, в этих двух как будто обыкновенных словах, только двух, но точных, выразительных, с какой и дерзостью гения и просто поставленных рядом, вы видите в них одним разом всю красочную картину древнего, не современного нашего грязного, пошлого, лицемерного, а торжественного, прекрасного, хоть и распутного древнего мира. А вот слушайте, слушайте дальше!

Он остановился, выдержал паузу и просто, негромко, торжественно начал:

– Чертог сиял! Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир.
Сердца неслись к её престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…

В своем ликующем, праздничном восхищении он жаждал продолжать, продолжать и довести до конца, до последнего вздоха, однако ещё больше спешил досказать свою мысль и, подумав мгновенно, точно вспыхнуло что, что и этой несравненной строфы для понимания его мысли будет довольно, с жаром заговорил:

– Вот вам вся представительница того самого общества, под которым давно пошатнулось его основание. Уже утрачена всякая вера, надежда представляется одним бесчестным обманом, мысль тускнеет и исчезает, божественный огонь угас, общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово обрушиться, свалиться в неё. Жизнь задыхается без возвышенной цели. В прозаическом будущем нет ничего, надо требовать всего от настоящего, такого же прозаического, духовно пустого, надо наполнять жизнь одним пошлым насущным. Всё уходит в тело, всё бросается в один телесный разврат, чтобы пополнить недостающие духовные впечатления, раздражает свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувственность, похоть, вернее сказать. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными.

Он вдруг прервал себя с разгоряченным лицом и развел безнадежно руками:

– Нет, мне не исчерпать всей глубины этих полных, гармонических строк, но вы все-таки вникните, вникните в их священную глубину, проникнитесь мыслью о том, что без подобной вот глубины, без подобной ужасающей прозорливости взгляда не следует приниматься за кисть, за резец, за перо. Вот чему учитесь у гения.